— И все погибли?

— Бывает, что и гибнут, внучек ты мой, — говорит она тихо и поджимает губы. — Все ж таки война!

И тут же голосом бодрым, будто бы посвежевшим:

— А вот смелых да отважных защитников Отечества сам Господь по полю битвы ведет невредимо! И нашего сокола Бог миловал. Дружки через нижний люк его выпихнули, да тем и не дали сгореть. А потом уже я выхаживала такого обгорелого. Дак будто бы и дружки его уцелели.

— Не дружки, бабуля, а экипаж.

— Экипаж-то экипаж, да без дружбы на фронте, да без товарищей на войне не воюется. Вот потому и Армия наша сильная, что дружба у ней настоящая. Сам погибай, а товарища выручай! Вот оно как, внучек ты мой. И что я тебе расскажу, — прерывает она себя. — Командира того, танкиста, я таки выходила! Оделся, помню, перед выпиской, красавец красавцем! При орденах да при медалях, капитаном стоит. И радостный такой, будто едет на свадьбу с любимой… Таким на войну и уехал… Как уж война его приняла — Бог его знает. Может, и не доехал… А может, до полной Победы сражался. Хотелось бы знать…

Бабушка Настя смотрит в окно, привлеченная стуком мяча: это парни меж бараков в волейбол играют.

— Хлопцы у нас больно бравые! — замечает она. — Да и девки красавицы. К ребятам крепким да ладным так и липнут глазами. Ты замечаешь?

— Замечаю, — вздыхает Валерик, толком не понимая, что надо там замечать? Но согласиться с тем, что красивыми только являются девки какие-то, а не мамка его, — он не может и добавляет:

— И мамка моя красивая, но она ни к кому не липнет.

— Не липнет, — соглашается бабушка Настя. — Потому, что ждет и надеется, что вернется твой папка.

— А он вернется, бабуля?

— Дак надо, чтобы вернулся…

— Надо, бабулечка. Знаешь, как надо!..

В самый азартный момент, когда ребятня во все стороны мчалась от калитки неправильной, где водивший малыш, в кепку спрятав лицо, считал, глотая окончания: «Двена, трина, четырна…», подглядывая, кто и куда убегает прятаться, летящего со всех ног Валерика выхватила из игры в жмурки властная рука тети Геры:

— Ну-ка, Семенцов, передохни, — негромко сказала она, остро пахнув табаком и духами. — Сказать пришла, что мамка сегодня домой не придет. Начальство послало ее дней на несколько в командировку. Она прибегала домой, да тебя не нашла. Вот такие дела.

И пальцами нежными подбородок его обхватила, и в глаза ему глянула:

— Все уловил?

Запыхавшийся мальчик лишь кивнул головой. Так близко впервые он видел глаза ее серые, с глубиною зрачков непроглядной. И красивые губы в помаде — как розы бутон до конца не раскрытый. И кожу лица, до которой ему дотянуться хотелось… И вся эта прелесть собою довольной красавицы отзывалась в Валеркином сердце ожиданием радости: тетя Гера всегда приходила с гостинцем.

«Красивая тетя Гера, — отметил Валерик и тут же себе уточнил: — Но мамка моя красивее».

Сейчас не верилось ему, что тете Гере приходилось сидеть в болоте и в уголь самой зарываться на тендере паровозном, когда была партизанской разведчицей.

— Подчиняешься с этой минуты бабушке Насте. Она уже в курсе.

И, с приятной заботой в лице, в свой портфель заглянула, зашуршала бумагой.

И самый ничейный котенок догадался бы сразу, что гостинец ему подбирается. И екнуло радостью сердце! И чтоб не просто молчать попрошайкой застывшим, он деловито спросил тетю Геру:

— А дней на несколько — это на сколько?

— Под пистолетом не скажу…

— Под пистолетом, как партизанка?

— Точно… Она тут гостинец тебе передала… Мамка твоя.

И, портфель опустив на землю, тетя Гера достала пакет, и ждущим рукам Валеркиным его обхватить помогла.

— Извини, что всего понемножку. Зато от души. Сам ешь. Бабушку я угостила.

Из пакета так празднично пахло, будто в нем уместились все праздники мира! Засветилась улыбкой Валеркина радость, и забылось, что надо «спасибо» сказать.

«Здорово как, что она не погибла и в плен не попала, как дядя Женя», — подумал Валерик, и вопрос сам собой напросился:

— А фашистские немцы почему вас не брали в плен?

— Мы их тоже не брали, — наводя порядок в портфеле, шепотом сказала она, словно все еще было тайной то, о чем они говорили, и входивший во двор дядя Ваня с Монголкой мог услышать. — Хотя офицеров из болота вылавливали… для допроса. И шисен потом, как они нас. Мы к себе их не звали, бандитов немецких.

— Тетя Гера, а партизаны имели присягу?

— А ты думал, что партизаны — это сброд блатных и шайка нищих? Ошибаешься, Семенцов! У нас клятва была такая, что похлеще воинской. Наша присяга партизанская клятвой называлась! Понял!

— Понял. А вы помните клятву свою?

— Еще как! На всю жизнь… Вот слушай клятву нашего отряда партизанского «Смерть немецким оккупантам».

Тетя Гера у ног портфель поставила, встала по стойке «смирно»: «Я, гражданка Советского Союза, верная дочь великого русского народа, вступая в ряды Красных партизан, клянусь беспощадно бить немецких бандитов и до последней капли крови сражаться и победить!»

— Вот так. Эту клятву мы сами придумали еще в сорок первом, когда мерзли и дохли от голода… Потом с «Большой земли» нам привезли другую. И не клятвой она называться стала уже, а присягой, но я ее не помню. Нам она показалась беззубой и длинной, и в ней уже не было ни «верной дочери», ни «верного сына», ни «великого русского народа»… И вместо слова «немцы» твердить стали «гитлеровцы» или «фашисты»… А зачем это знать тебе, а, Семенцов?

— Так просто… Я подумал, что воевать без присяги нельзя.

— Верно подумал, Семенцов. Родине присягают один раз и на всю жизнь. И до последнего дыхания ты должен быть ее верным солдатом и врагов не щадить. Ферштее зих?

— Йа, йа… Ихь бин ферштее зих, — серьезно сказал Валерик и вздохнул. — Дас ист зер шлехт, тетя Гера.

— А война всегда зер шлехт… Однако! — вскинула брови. — От кого ты немецкому навострился?

— От Фрица и других.

— А, это тот самый пленный? — спросила голосом вкрадчивым. Таким же голосом и тетка молодая из аптеки Валерика пытает: «Мамка замуж еще не вышла?» «Нет», — мотает головой Валерик. «А какой-нибудь дядя к вам ходит? Такой черненький, с усиками?» «Никто к нам не ходит, одна тетя Гера». «А, это большая такая, военная…» — теряет тетка интерес на какое-то время и угощает мятным леденцом.

«И зачем она спрашивает?» — ломает голову Валерик, но вопрос этот сам отпадает, как только леденец во рту растворяется.

— Этот немец действительно так похож на отца твоего? — привлеченная фырканьем лошади, тетя Гера глядит на дядю Ваню, что затертую конскую сбрую перебирает и о чем-то незлобно Монголке бурчит, да в красивую женщину ненароком глазами стреляет.

Валерик молчит, потому что понятно и так: ответа она не ждет. Делать здесь уже нечего ей. Надо лишь, перед тем как уйти, «закруглиться красиво», как любит она говорить. По-хозяйски окинув Валерика взглядом, решает, что надо б ему рубашку в штанишки заправить. А чтобы удобно ей было — перед ним приседает на корточки.

И ее сапожки хромовые, и портупея, почти новая, с морозным скрипом отозвались на ее присядку низкую, и две коленки полные из-под юбки натянутой на Валерика выставились.

«Как две лысины Голощапова», — отметил он и не сдержал улыбки.

— Мне бы вашего Фрица как-нибудь показал, — говорит тетя Гера, и Валеркин смеющийся взгляд на себе перехватывает.

— Ты это чего, Семенцов? — встает она резко и привычным движением юбку одергивает.

— Голощапова вспомнил базарного, — признается Валерик. — Милиционера. Голова у него бритая и круглая. И на солнце блестит… Когда потная.

— Фу! — тетя Гера брезгливо морщится и с прищуром глядит на Валерика. — Как мои коленки жирные?

Из-за пакета выглядывая, Валерик поджимает губы, как делает бабушка Настя, и головой кивает.

— У, бесстыдник! — сдерживая улыбку, говорит тетя Гера и, подхватив портфель, уходит со двора. — Держитесь тут с бабкой. Я еще появлюсь…