И себе же ответил:

— Да никакая! Только женщины наши способны так безоглядно собой рисковать. А пожалуй, и жертвовать…

И добавил раздумчиво, вспомнив что-то свое:

— Сознательно и безоглядно жертвовать собой.

А Мюллер Фриц утаил, при себе оставил самое искреннее. Не признался, что этот народ и эта страна с каждым днем становятся ему милее.

Как-то к новому дому, где немцы и городские строители выполняли отделочные работы, Себастьян на подводе доски привез. Стопкой сложил у стены и на них же присел отдохнуть, поставив лошадь под дерево в тень.

— Досок еще подвези, да бери без сучков: на подмостки ребятам, — вышел Кузьмич из подъезда. — А пока что дак чаю зайди хлебни. В жару самый раз. Девчата на скорую руку сварганили… Хотя ты уже пива хватил. Ну и зря: теперь будешь потеть. И раскиснешь…. Я вот все собираюсь спросить…

Себастьян прислонился к стене и смежил глаза в полусонном блаженстве:

— Валяй, хер Кузьмич.

— Не хер, а товарищ Кузьмич! Хоть я и знаю, что по-вашему «хер» означает. Но, если еще назовешь меня хером, я конвой позову из лагеря, когда ты, в сотый раз, нахлебаешься пива или еще какой дряни, и прямым ходом пойдешь на «губу». Уловил?.. Вижу, что уловил.

Кузьмич закурил, отвернувшись от Себастьяна.

— Хер Кузьмич! Ох! Пожалуйста, дайте простить! Прифычка, дизер нигорошо!

— Да, хотел вот спросить, а теперь настроения нету, — обернулся к нему Кузьмич и заметил у немца синяк под глазом. — Кто это тебе фонарь засветил?

— А, латерне…Фонарь… «Лисапета, шмякнулся!»

И улыбнулся извинительно.

— «Лисапета»… Что-то я сомневаюсь, чтоб так шмякнуться с велосипеда! Наши, наверно, подвесили? Или, может, это Ванюшка Панин тебе заехал? У него не заржавеет! Его красавица тут штукатурит?

— Да тут я, тут, дядя Ваня! — в оконном проеме второго этажа появилась девушка в спецовке. — Как чуть что, так сразу Ванюша Панин! А Ванюша тут ни при чем! Рыжий сам напросился!

— Напросился за дело или по дурости? — строго глянул Кузьмич на девушку.

— Ого! Да еще как за дело!

— Никак опять из-за тебя, синеглазая? — нахмурился Кузьмич.

— Не из-за меня, а я сама! А Ваня ни при чем! Это я ему врезала в глаз! А что мне было делать, дядя Ваня? Мы с Надей танцуем, а он все меня хватает и хватает! Я сказала, чтоб он отцепился, что он папку убил моего, а теперь танцевать со мной лезет! Ну и толкнула его…

— И он успокоился?

— Куда там! Раздухарился! Стал кричать, что если б они победили, то он приказал бы меня привести к нему! Я бы вот тут, перед ним, стояла, и он бы делал со мной, что хотел!

— И тут появился Ванюшка твой? — прищурился Кузьмич.

— Ванюша с Костей рамы вставляли на втором этаже, — появилась в окне девушка вторая. — А Рой этот ваш на велике Ванюшкином катался и где-то, наверно, упал… неудачно. А оттого, что мы его толкнули, синяка бы не было.

— Ты все понял? — посмотрел Кузьмич на подошедшего Вальтера.

— А, чепуха, — махнул рукой Вальтер и дал команду заканчивать работу и строиться в лагерь.

— Дак выходит, что он сам на кулак напросился. Жаль мне его: старательный парень. Но замашки нацистские в голове еще бродят… А вы, красавицы! Кто вам разрешил в рабочее время танцы устраивать?

— Дак мы ж только вальсик один. На заводе радио «Березку» заиграло, концерт по заявкам был. Дак всего ж один вальсик, дядь Вань. Мы штукатурили и танцевали. И все по-тихому было хорошо, если б рыжий не привязался.

— Он тут всем говорит, что в Берлине его ждет красавица Анхен! — сказала девушка вторая. — Если ждет, то нечего таращиться на нас!

— Одно другому не мешает, — ухмыльнулся Кузьмич.

А Себастьян в это время погрузил в короб телеги обрезки разных досок и реек, что заранее припас, сказал кобылке «лос» и рядом пошел.

— Видал, Кузьмич! Он с нашей кобылой уже по-своему шпрехает! — пошутил бригадир Суровикин. — Но лошадку жалеет: всегда норовит в тенек поставить, чтоб не перегрелась да не закипела.

— А кому это он отходы повез? — спросил Кузьмич.

— Да старухе одной. Ландаренчихе-бабке. Она как-то ведро упустила в колодец, а он и достал. И теперь помогает во всем. Вот на зиму дрова запасает. Дети ее в партизанах погибли, а мужик на войне…остался.

Из подъезда вышел Иоганн из Кюстрина, что из бригады электриков. Чтобы не пачкать новый комбинезон, он выпросил у Кузьмича черный фартук и теперь, сняв его на виду у всего двора, аккуратно складывал и прятал в боковой карман…

— Ну, вы там все доделали? — с лавочки напротив спросил его Кузьмич. — Или опять не хватило выключателей и розеток?

— Не хватило, — с печальной миной на лице признался Иоганн.

— Ребята домой уносят, — пояснил Суровикин, присаживаясь рядом с Кузьмичом. — Что выключатели, что розетки — белые аккуратные, новые. В магазине нарасхват… Иоганн, главное — крепите розетки намертво, чтоб зубами не выдрать было… Да иди с нами посиди. В ногах правды нет. А до гудка еще несколько минут…

Иоганн подошел и сел рядом с Кузьмичом.

— Мне тут один немец, из приехавших сегодня, сказал, что видел тебя в Москве в 44-м году, — обратился Кузьмич к Иоганну. — Было такое?

— Было.

— И что ты делал в Москве? — оживился Суровикин.

— Долго, долго ходил…

— Эва чего! — удивился Суровикин. — На экскурсии по Москве?

— Да, на экскурсии по Москве с пешим и конным конвоем.

— А, дак ты был участником спецмероприятия «Большой вальс», — догадался Кузьмич. — «Правда» печатала о том, как пленных немцев прогнали по улицам Москвы во главе с полковниками и генералами. И я запомнил, что было вас там аж 57 тысяч. Так дело обстояло, Иоганн?

— Так, — кивнул Иоганн. — Мы, немцы, это называем «Сталинским вальсом».

— Ты все по-немецки да по-немецки с нами, а сейчас по-нашему заговорил. Откуда так русский знаешь?

— Мама у нас была русская. Гувернанткой служила у богатого немца. А папа был польский ксендз, в костеле города Легница. В Кюстрине, под бомбами, они погибли вместе…

— А тебя где взяли в плен?

— Под Минском.

— О! Это ж наша операция «Багратион»! Рокоссовский там сделал «кыркыдык» вашей группе армий «Центр».

— А я помню, что были тогда разговоры, — достал Кузьмич пачку папирос «Север» и желтым, обкуренным ногтем расколупал ее, достал папиросу за мундштук, — будто большая колонна немцев во главе с генералом каким-то попыталась вырваться из окружения…

— Пачку папирос надо открывать с другой стороны, чтобы папироску брать не за мундштук, который ты в рот суешь, а за табак, дорогой ты мой Иван Кузьмич, — подсказал Суровикин назидательно. — Тогда табачок и размять можно хорошо. Или, как сейчас, губами бери из пачки, а не грязными руками! Вашему брату «махорочнику» тяжко приходится к папиросам привыкать!

— Заноза ты, Василий. Не перебивай… И будто бы наши, против этой колонны, вывели на прямую наводку полк «катюш» и дали залп. Что ж там осталось от колонны той! Или писаки газетные прибрехнули насчет «катюш», или с прорывом было что-то не так.

— Да, попытка прорыва была…хотя нам и без «катюш» приходил капут… И как только я уцелел, — пожал Иоганн плечами. — Не верится даже… А к прорыву нас подтолкнула сама обстановка в Минском котле. Леса под Минском были забиты нашей техникой, остатками разбитых дивизий, окруженными, напуганными, голодными…Тогда нам показалось, что основная армия русских ушла вперед, и появилась надежда, что нас еще не сегодня убьют…Но русские держали нас в окружении, хотя бои уже ослабли. Чтобы с голоду не умереть, мы отважились по ночам подходить к лесным деревенькам, что были внутри котла, и просить чего-нибудь поесть… Хлеба, картошки, чего дадут. Люди сначала боялись нас, таких грязных, обросших, дурно пахнущих и вооруженных…Вши заедали нас…Но крестьяне в деревнях были добрыми и нас подкармливали, делились последним. Война их сделала нищими…