Но даже охмелевших и сытых защитников этого дома не покидала трезвая мысль, что они продержаться здесь могут до прямого выстрела русской самоходки или танка.

Александерплац был превращен в настоящую крепость. Улицы в этой части столицы были перекрыты баррикадами или защищались минными полями. Кварталы же разбомбленных домов были превращены в пулеметные гнезда или в укрепления, где минометы прятались и танки.

Здесь шли яростные уличные бои, и русские продвигались очень медленно, но 29 апреля они взяли Александерплац.

Себастьян помнит, как русские ворвались в полуподвал, как ударили по каске, оторвали от пулемета и швырнули на пол. Он какое-то время лежал присмиренный.

Автоматным очередям русских резко вторило эхо бетонной коробки и с болью жестокой в голову втыкалось. Остро хотелось пить.

Холод цементного пола его успокоил, и он в ожидании, что его непременно пристрелят сейчас, внезапно уснул.

Носком сапога его подняли и наружу за шиворот вывели.

«Вот где меня расстреляют! У бочки этой зеленой, прострелянной!..»

Площадь и укрепления, только что взятые русскими, были затянуты дымом удушливым. До полного выгорания бушевали пожары.

Всех, кто мог ходить, русские выгнали из укрытий и стали обыскивать.

У рядом стоящего с Себастьяном унтер-офицера русский обнаружил за поясом «Браунинг» и сунул унтеру под нос кулак с зажатой в нем находкой:

— У, гад!

У Себастьяна, помимо солдатской книжки, опознавательного знака и платка носового, засохшего в комок, нашел пару кусочков сахара в обертке и все вернул.

Тот, кого обыскали, отходил к баррикаде из каких-то бетонных блоков и хлама железного.

Пока он, в толпе солдат и офицеров, дожидался участи своей, рядом возникла девочка лет девяти в грязном тряпье. Она просила чего-нибудь поесть.

Себастьян отдал ей сахар.

— А это тебе зачем? — на его награды указала.

Он на минуту задумался, не зная, как быть. И тут перед глазами возник эпизод, как два солдата СС, перед последним штурмом русских, переодевшись в гражданское, прощались с наградами. Френчи держа за плечи, они поцеловали ордена и знаки, свернули мундиры, стянув рукава узлом, и, убегая, швырнули эти свертки в окна пылающего дома.

Себастьян покрутил головой: у кого бы спросить? Все были в шинелях, в отличие от него, и как они поступили с наградами своими, ему не было видно.

Рядом стоящий солдат пожилой коротко бросил:

— Сними все.

И он снял с себя орден «Железный крест», «Штурмовой знак» и знак «За ранение». Минуту какую-то держал на ладонях награды свои и, поцеловав орден и пересилив себя, все отдал девочке этой.

— Опознавательный знак ей отдай, — подсказал пожилой солдат. — Пусть знает.

— А звать тебя как? — спросил девочку Себастьян, отдавая свой личный знак.

— Анхен, — ответила и как возникла внезапно, так и пропала.

А Себастьяна вместе с другими подержали у ворот Бранденбургских, отделили солдат от офицеров, в колонны сформировали и дальше погнали. Был потом стадион с наспех сколоченным отхожим местом, регистрация, санобработка, дали попить и поесть. А через время какое-то началась дорога дальняя в обычных товарных вагонах и вагонах для перевозки скота.

А кого-то везли на открытых платформах. Крышей у них было небо, стенами — стороны света, обвитые «колючкой», с часовыми, готовыми стрелять на поражение.

А весна ликовала буйством зелени и цветов!

На полях невозделанных, вдоль Одера, по обоим его берегам, ярко-красное пламя маков поразило тогда Себастьяна. Будто кровь здесь убитых солдат проступила на солнечный свет! Проступила и засияла! И засияла той радостью праздничной, той самой, что каждый солдат, здесь погибший, в своей жизни земной недопраздновал.

Дойчланд уплывала на запад, а их снова везли на восток.

…На утро другого дня Ландаренчиха-бабушка вышла к пленным с гостинцем: яблок вынесла целый подол. И сама удивлялась, как только фартук ее не порвался!

— Паданцы, правда, но яблоко сладкое, — извинилась она за гостинец не первого качества. — Ешьте, берите да передайте другим. Может, не хватит кому, дак что ж… Не обессудьте. Хоть по яблочку. А тебе, Севастьян, — во! На-ка! — протянула ему яблоко отборное и вареный початок кукурузы.

— Спасибо, матка, спасибо, — обрадовался Себастьян вниманием таким нежданным.

— Ешь, Севастьян, на здоровье. А киюшку, — указала она на початок, — я маленько тебе посолила, чтоб смашнее была да в охотку. В казарме ж такого тебе не дадуть…

И будто сама говорила с собою, протягивая яблоко сержанту:

— И за что Господь его карает? Отпустили б. Нихай бы ехал к матке своей. Какой из него работник?

— Работник он точно никчемный, но у Гитлера был пулеметчиком знатным. Один только Боженька знает, сколько он наших ребят уложил. Награды за это имеет и звание обер-ефрейтора. Вот оно, дело какое, мать ты моя сердобольная…

— Так, так, сынок, так… Ясное дело: нажимать на курок здоровья большого не надо.

Сержант, как начальник конвоя, с новой колонной ушел на руины, а молодой охранник, что на дороге наблюдал за пленными, изнывая от зноя и безделия, к бабке прицепился, все еще стоявшей на дороге и с материнской печалью глядевшей на униженных пленом немецких солдат:

— Ты кого это, бабка, подкармливаешь?

— А дитенка чьего-сь… — спокойно ответила старая женщина. — Чтоб ихним маткам да молодицам легче ждалось.

— Вы тут, видно, хорошо с ними жили, с фашистами?

— Хорошо, сынок, жили. Крепко хорошо, — говорит она с печалью в голосе. — Хлопчики, детки мои, все трое в партизанах сгинули. Чему ж было не жить… На-ка вот, погрызи, — достала она из-под фартука яблоко. — Да не лайся. При немцах вот сад сберегла. В печь не пустила, когда от простуды легких дочунька моя помирала. Зимой… За великий грех считала деревья кормящие губить. Забор спалила, сарай, а сад сберегла. Думала ж, что хозяин вернется с войны. Дак вот не вернулся… А «финаген» явился и весь мой сад от деревца старого до единого кустика пересчитал. И такой налог написал, что… До двадцатого велено грошики в кассу отнесть… Ну, дак вот одно деревце только осталось… Да петуха еще помиловала. Для голоса оставила, заместо часов, а он, стервец, соседских кур напропалую топчет и днями домой не является!..

— Привлекут тебя, мать, за то, что срубила сад, — с сочувствием сказал солдат, со смаком доедая яблоко.

— Э, сынок… Дальше могилы меня привлекать уже некуда.

И глаза опустив на босые ноги, мокрые от росы, с приставшими листочками мокрицы, более себе, чем кому-то, сказала раздумчиво:

— Да и то сказать, нажилась я тут сама с собой. Накуковалась…

С этой вот самой поры, по утрам, когда клекот колодочный тишину будоражит, за калитку выходит старая женщина и колонну немцев поджидает с озабоченным видом, будто сказать собирается что-то важное и неотложное.

— Гутен морген, матка! — негромко приветствуют пленные.

— Гут, гут, — отвечает раздумчиво. — Трудиться пошли? Идите, идите, раз натворили такого. Эту войну вы надолго запомните… И маткам вашим, и бабам больно достанется эта наука.

И крестит их вслед:

— Помилуй их, Господи, и сохрани. И прости супостатов несчастных. И меня, грешную, прости, если что не так делаю…

Была у дяди Вани заветная мечта: когда-нибудь приобрести велосипед свой собственный! С детства мечта эта в нем зародилась, с той самой поры, когда по бульвару Дворянскому прокатываться стала барынька на дамском «Диаманте», на глазах вечерней публики и фабричной ребятни.

То был не просто велосипед какой-то заграничный, а лунная красавица на двух колесах, с ободьями зеркальными и спицами из солнечных лучей.

От заднего щитка, колесо с двух сторон закрывая, радужная сетка натянута была с бахромою белой, как снег. А рама белизной искрилась, будто мрамором белым отделана. И вся эта прелесть на солнце сияла красотою нездешней.