Эва! Немцы твои до сих пор шкандыбают в колодках. Так в библейские веки шкандыбали греховники разные. Это Бог им послал наказание! За гордыню послал, за невинную кровь, прости их, Царица Небесная, — крестится бабушка Настя, на икону взирая. — А ты говоришь… Они ж, немцы твои, на весь мир замахнулись! Всех прикончить хотели! А Господь и не дал!

Бабушка губы поджала и подбородок свой сухенький двиганула вперед:

— На пути супостатов Русь Святую поставил!

И вздохнула. И вспомнила, видно, что-то печально-тревожное:

— Телами да жизнями нашими мир заслонил от погибели. Вот как вышло по Божьему замыслу. А то счастье построить хотели на море кровей! Не построишь! А все потому, что Бога в душе не хранили и Божьего страха в душе не держали. А страх перед Богом — это не страх человека трусливого! Это страх во спасение! Спасительный страх! Ты живешь, отвечая за каждый свой вдох, за поступки свои да за помыслы. Перед Богом ты отвечаешь, а значит, и перед собой. При такой к себе строгости ты позорного дела не сделаешь, не замыслишь греховного, зная, что Бог за тобой наблюдает! — погрозила кому-то пальчиком, — Что Он рядом с тобой и в душе твоей царствует!.. Вот как, внучек ты мой, надо жить…

Она тихо вздохнула, перекрестилась и на икону взглянула, будто пытала у Богородицы: «Верно ли я проповедую?» И, укрепившись, продолжила:

— Вот и немцы… Земли захотелось им нашей! Ну, Господь им и дал, что хотели забрать у нас силой. Вон за городом поле громадное унавожено немцами. И места свободного много осталось!..

— А там, бабуля, уже ни крестов и ни касок. Там теперь стойло городского стада, куда бабы приходят в обед, чтоб коров подоить… Бабуля, а кто же главнее: наш Батюшка Бог или базарный лягаш Голощапов?

— Свят, свят, свят! — напуганной курицей всполошилась бабушка Настя. — Господи, Боже Ты мой! Царица Небесная, Богородица-Матушка, прости Ты дитенка мого неразумного!.. Да про такое и думать нельзя! Это ж, внучек ты мой, грех несказанный, Голощапова-пьяницу с Богом ровнять!

И глазами, и жестами показала козявистость Голощапова и высь несравненную Господа Бога!

— А что же ты с Господом Богом на «ты» говоришь, а Голощапову выкаешь?

— Ну, внучек ты мой, тут дело другое! — оттаяла бабушка. — То власть! А власть — это дело казенное и беспощадное, как топор… Ее не разжалобишь и не переспоришь. Вот и выкаю Голощапову, чтоб отвязался скорей…

А с Богом у нас разговор во спасение. Когда-сь на Руси обращение было друг с другом только на «ты». Даже нищий любой говорил царю «ты». Вот такой на Руси был порядок, как бывает в семье…

А выканье к нам завезлось из-за моря. Из неметчины разной. Да мало ли гадости разной к нам нанесло! Один табачище в какие грехи нам обходится!.. От нерусского все это. Вот и маемся до сих пор на манер чужеродный…

— А почему не живем, как Бог говорит?

— Дак греховная плоть не дает. К наслаждению тянет телесному да к богатству…

— Наслаждение — это когда тебе вкусно?

— И вкусно, и сладко… И греховно по самые уши…

— Бабуль, а почему мы так не живем, как живут казаки на Кубани? Там виноград и арбузы! И много всего!.. В кино показали.

— В кине, внучек ты мой, все красиво да гладко, а в жизни — бугры да канавы… Вот и выходит, что одно дело — думать да хотеть, а другое — делать да уметь.

Под столбом с электрической лампочкой фронтовики соорудили курилку на армейский манер: по периметру квадрата лавочки вкопали, а в центре врыли бочку с водой.

Вечерами, когда позволяли дела и погода, тянуло в курилку бывших солдат, покурить да в компании братской о жизни текущей свое осторожное слово сказать. А то и просто так, табачком обменяться, ни о чем поговорить. И в этих разговорах «ни о чем» на первом месте стояла война.

Как правило, первым являлся дядька Микола с кисетом самосада. Его появление было сигналом для всех, кто из оконец барачных наблюдение вел за курилкой.

Рассаживались. Закуривали…

У каждого курево было свое, как и война — у каждого «своя».

— Городские наши власти решили Троицкую церковь в спортзал для школы переделать, — дядя Ваня-корявочник новость принес.

— А мы жизнями рисковали, когда спасали чужие храмы. Собор, например, Святого Стефана, — обнимая Валерика под бушлатом, возмутился Пахомыч. — А тут уцелевшее свое ломаем, будто к школе нельзя спортзал пристроить!

— У нас политика такая, богоборческая.

— Богоборческая… Богоборцев бы этих в наши окопы! Сходу бы в Бога поверили! И в Царство Небесное… И скажи ж ты на милость: никакая война не берет ни клопов, ни тараканов! Прекрасные люди погибли, а эти — выжили! Да еще у власти оказались, чтобы всеми людями рулить!

— А что ж там за собор такой, Пахомыч?

— Да ихний же собор.

— От кого спасали?

— Спасали, чтобы взрыва не случилось. Собор Святого Стефана, что в городе Вена, — красивейший собор из всех красивых, что мне довелось повидать за войну на ихнем западе! Так вот, его немцы заминировали и хотели взорвать. И все подготовили так, чтоб фугас, что они под алтарь загрузили, взорвался б, когда люди заполнят собор и служба начнется! Во «изуиты» какие! Изверги настоящие… Ну, православные наши храмы немцы взрывали да грабили — это себе объяснить я могу, хоть и сердце мое не желает принять объяснение то… Но тут же — свое! Своей веры собор уничтожить хотели и своих же людей, австрийцев, угробить!.. Ну и напихали под алтарь всяких авиабомб, да мин противотанковых, да ящиков с тротиловыми шашками. Столько смерти туда нагрузили, что если б рвануло! Ох, погибло б кругом и людей, и домов…

Пахомыч с усмешкой крутнул головой:

— Дак венцы ж не верили, что собор заминирован! Не верили даже, когда мы в ящиках стали тротил выносить. Но поверили сразу, когда авиабомбы увидели!.. Вокруг собора такая толпа собралась! А я тогда с другими стоял в оцеплении, а потом добровольно пошел тот фугас выносить и всю красоту разглядел. Этим собором теперь любуются все. И вряд ли известно кому, что русский солдат красоту эту спас для мира людей.

— Австрийцы знают наверняка, кто им подлянку такую готовил, — метнул дядя Коля спичку в бочку с водой. — Знают! А может, уже и забыли. Доброе дело русских людей в Европе не принято помнить.

— И все-таки, наша Победа многих заставила думать, — заметил раздумчиво дядя Ваня-корявочник.

— А разве думалось мне тогда, в сорок первом, что немец будет передо мной на коленях стоять и руки вверх, и голосом, уже дохлым, еле слышно сипеть: «Гитлер капут!» А в сорок втором под Сталинградом такое вот и было как раз. Голодные, полузамерзшие, полуживые немцы. Навоевались, нажрались русской земли, мать их в загривок!.. Я их не жалел ни тогда, ни сейчас. Врагами они мне были, врагами и остались, — вспомнил свое дядька Микола.

— Ну, а с пленными как ты работаешь?

— А что пленные? Горе одно… Разве это солдаты те самые? Они уже немцы другие. Хотя… Кажется мне, что не все нахлебались плена. Есть и такие, что, вернувшись домой и отъевшись сосисок и пива отпившись, опять захотят «дранг нах остен» проделать.

— Вряд ли… Они не скоро еще дойдут до пива свого и сосисок. У них руин не меньше, чем у нас: постарались братишки по классу. Американцы да англичане бомбили их со страшной силой. Уже и не надо было, а бомбили! Стирали в порошок соперника по капиталу!

— А Дрезден кому соперник? Там столько музеев было!

— Дак, может, в том и соперник!

— А на ихнем западе что ни правитель, то дикарь несусветный. Хоть бы тот же Наполеон. Это ж надо было так вызвериться, чтобы стрелять из пушки по Сфинксу Египетскому! И отбил-таки нос тому Сфинксу. Покалечил изваяние, дикарь цивилизованный. И как он еще не взорвал пирамиды?..

— На пирамиды у Франции пороху не было.

— В Успенском соборе Московского Кремля конюшню устроил, культурный француз! А Кремль вообще хотел взорвать! Кабы не дождь, да не казаки набежали, так и взорвал бы Кремль, корсиканский недоросток!.. А еще говорят, что Наполеон тот — велик и гениален!