— Ах, прислала тебе, прислала тебе! Нима «прислала тебе». Фрейлин Анна Мерингу прислала.

Используя свой небогатый русско-немецкий словарь, жесты и мимику, Фриц рассказал, как некоего Меринга Карла разыскала любимая девушка из Франкфурта-на-Одере и прислала это письмо с обещанием ждать его возвращения, чтоб за него выйти замуж.

Двадцатилетний унтер-офицер Меринг Карл Эрих собрал группу в 28 человек из немцев, австрийцев и одного американца и в декабре 45 года бежал с ними из руин, используя подвалы и проходы в заводских коммуникациях.

Через три месяца, где-то в середине марта 46 года, в лагерь доставили самого Меринга и двоих обер-ефрейторов: Пауля Фридриха Франца и Шрайбера Гельмута Отто. Они были как скелеты и плохо стояли на ногах. Задержанных провели перед строем лагеря и отправили, как было сказано, в лагерь другой, режимный. Судьба остальных из группы Меринга неизвестна.

А красивое и светлое письмо девушки Анны каким-то образом стало достоянием военнопленных лагеря.

— А зачем же они побежали зимой, когда нечего есть и мороз?

Фриц плечами пожал и развел руками, смиренно глянув на небо.

— Они до Германии не добежали, наверно, да, Фриц?

— Не добежали, — думая о своем, машинально ответил Фриц.

Он не признался Валерику, что Меринг звал его с собой. А когда увидел Меринга и тех двоих перед строем после их поимки, он благодарил Бога, что лишил его воли и смелости отважиться на побег.

Потеряв настроение, Фриц убрал письмо в карман.

— Ты не будешь читать его больше, да, Фриц?

— Будешь…

— И тебе не надоело одно и то же?

— Письмо Фатерланд надоело! — переспросил он шепотом. — Письмо майн либер Фатерланд надоело! О, братишка, елки-палки!

Без багажа переживаний по малости лет, мальчик не мог себе представить, что может испытывать военнопленный, держа в руках письмо! Пусть даже не свое, но письмо с далекой Родины, ставшей для невольников недосягаемо желанным.

Поникший Фриц ему не нравится, и Валерик в такие минуты пытается его растормошить своим новым вопросом или рассказом о том, что сейчас ему ближе:

— А мамка моя как садится читать письма папины с фронта, так сразу плаксивой становится. И улыбаться не может, хоть какую ей хохму рассказывай. Даже не хочет мороженого, когда в кино приходим.

И все другие печалятся тоже, когда письма с войны перечитывают. А бабушка Настя сказала, что в каждом солдатском письме, даже в самом геройском, душа истерзанная плачет по родным да по любимым… Фриц, а у тебя душа есть? Она тоже плачет, потому что истерзанная? Да, Фриц?

Фриц тюкает кирочкой машинально и, наверно, не видит ни кирочки, ни кирпича, потому, что глядит в никуда и молчит непривычно долго.

— Фриц, и ты бы послал запрос. Вот Бергер уже послал. Ему скоро ответ придет. Обрадуется Отто! Ты меня слышишь, Фриц?

— Отто запрос, запрос унд запрос, — тихо вздыхает Фриц. — Ответ нет, нет унд нет. Нигорошо.

— А может, там плохо искали! Вот на четвертый раз лучше пошарят, глядишь — и найдут! Я когда что потеряю, то ищу аккуратно: и за тумбочкой, и под кроватью. И нахожу обязательно. Даже то нахожу, чего никогда не искал… Фриц, у тебя сейчас треснет кирпич! Что ты тюкаешь в одно место!..

Фриц приходит в себя и, насупившись, молча работает.

— А другие ваши немцы переписывают письма чужие на длинные бумажки. Складывают их гармошкой и прячут в конвертики. И дают друг другу читать, как книгу. Они уже раз по сто читали эти письма и опять берут и читают, будто в первый раз…

Фриц в молчании кивает головой и понимающе вздыхает.

— Фриц, а вот другие читают газету, у кого нет писем своих, а ты не читаешь. Почему? Возьми и читай газету свою.

— То «Фрайес Дойчланд». «Фрайес Дойчланд» читай унд читай! — И по-немецки добавил: — Очень больно читать, когда нет тебя там.

— Ты вот бубнишь себе под нос, а мне не переводишь. Не честно так!.. Я тебе все говорю. Даже что думаю. Вот раньше я думал, что ты повыбрасывал письма свои…

— Ох, елки-палки, братишка! Письма Фатерланд повыбрасывал! — Фриц качает головой и на Валерика глядит непонимающе.

— А что тут такого? Я думал: еще пришлют!

— Нету пришлют! Нету читай! — показал он пустые ладони с досадой человека, обделенного главной радостью на чужбине — отсутствием вести из дома родного. — Ихь хабе кайне бриф! Письмо найн! Убиты?.. — пожимает плечами и в глубину руин невидяще смотрит.

— А ты оставайся у нас, если твои потерялись, — не зная, как утешить Фрица, предлагает Валерик. — У нас еще много развалин. Работай и работай себе…

— «Оставайся у нас», — подражает Валерику Фриц. — Развалин, развалин. Майн либер Дойчланд есть сама развалин, елки-палки!

Оба, недовольные друг другом, умолкают.

Близится полдень.

Немцы, как по команде, начинают выносить из руин кирпичи, добытые ими за первую половину рабочего дня.

С носилками добытых кирпичей подошли Бергер и Шварц.

— Отто, — обращается Валерик к Бергеру, — тебе скоро из Фатерланд придет большой ответ. От фрау Доры твоей придет. Вот будет здорово!

— Думаешь, что придет? — по лицу Бергера короткой улыбкой промелькнуло оживление. — О, майн Готт, братишка. Ты есть большой Веселишка! Ты есть Ванька-вставанька наш.

И голосом тихой печали сказал по-немецки, на небо взирая:

— Мои письма теперь облака, когда дует вествинд, ветер западный. Дует из Фатерланд. Облака — мои белые письма. Я читаю в них все, что хочу. Никому так не пишут, как мне…

Распродав половички подножные, с особым, праздничным настроем бабушка Настя идет в гастроном, что напротив базара оконной витриной приманивает. В кулачке кошелек с капиталом она под передником держит в кармане. И перед тем, как что-либо купить, она обойдет все прилавки, все витрины просмотрит. Любуется роскошью праздничной пищи, ей на выбор предложенной. С ананасами банки да с крабами, что на полках по стенам расставлены, взглядом потрогает. А всего-то и купит на свой капитал наторгованный лишь селедочку «пряную» да конфеток-«подушечек» к чаю.

И радостью светится бабушка, и все улыбается ей. И, соборным крестам поклонившись, уходит домой.

Торгует она на толкучке недолго, притомиться не успевает: половички у нее раскупают еще до обеда, потому что плетет их «с душевным почтением к делу» и цену большую не просит, как мастерицы другие.

И, довольная коммерцией такой, гостинец приносит Валерику и добрую новость, а когда и придумку свою.

— Вот иду я по городу, внучек ты мой, и дивуюсь: сколько ж разных домов из развалин подняли! Да сколько новых уже заложили! Новых домов! Думали, будто заводу не встать. Пропал, мол, завод. Так и будет в бурьяне лежать до скончания века. А он уже встал и дымит на все небо! И на весь белый свет живым гулом гудит!.. Ну, пока половина цехов. И не сами пока управляемся, а пленные немцы в помощниках ходят… Ну, дак незачем было с войной к нам ломиться! Не надо злодействовать было!

Прости ты их, Господи, супостатов несчастных, — крестится бабушка Настя и Валерика пальчиком манит к себе.

Это значит, сказать что-то хочет таинственно-важное. Шепотком своим ласковым будет вшептывать в ушко Валерику новость свою, отчего по спине у него расползутся мурашки щекотные!

И, дыхание сдерживая, терпит он бабушкин шепот. И взгляд ее терпит, с прищуром пронзительным, проникающее-остро направленный прямо в Валеркин глаз.

И, как всегда, пытки такой не выдерживая, смеется Валерик.

Бабушка смех принимает за радость на новость свою и легонько Валерика от себя отстраняет и, собою довольная, от души улыбается.

А новость сегодня была вот какая:

— Ларечница Галя сказала, что завтра хлебец пшеничный будут давать по всем магазинам, — заговорчески шепчет Валерику в ушко.

— А пшеничный — это какой?

— Это как вкусная булка, только поболее булки и намного сытней.