Как-то мимо ларька проходила колонна немцев, и Валерик, завидев Фрица, поприветствовал его:
— Эй, Фриц, хай!
— Хай, хай, — махнул рукой Фриц. — Пока!
— Пока, пока!
— Ты что это пленного дразнишь, мерзавец такой! — Алеша-танкист, хищно вытянул шею в Валеркину сторону. — Как вот щас перепояшу костылем, будешь знать, как пленных обижать!
— Я не дразню! — отскочил Валерик. — Его так зовут!
— А… — тут же успокоился Алеша-танкист и глазами впился в хлебный довесок на буханке чьей-то, отходящей от ларечного окошка.
А потом пришла очередь всем удивиться, когда появился на улице Ванечка в новых штанах.
— Что ж ты довесков не просишь? — выйдя с хлебом из лавки, удивился Валерик, заметив стоящего Ванечку в очереди. — И штаны у тебя мировенские…
— А потому что товарищ Сталин нам помогает, — на ушко Валерику ответил Ванечка шепотом, — потому что наш папка был на войне командиром большим и в плен никогда не сдавался.
— И мой папка был… Его тоже убили…
— А моего — не убили! Он сам погиб смертью храбрых на заграничной земле! За товарища Сталина и за Родину нашу, понятно!
Ванечка радостью был переполнен, но вел себя сдержанно, видно, не верил еще до конца в перемены счастливые:
— Мамке сказали начальники, что наш Петька суворовцем будет. И я буду, когда подрасту.
Сказал и вздохнул притаенно:
— Наша мамка теперь на заводе работает и хорошо получает. А базар теперь тетка другая метет. Мамка метлу ей отдала свою, и совок, и лопату… А дядю Лешу забрали в больницу, чтоб железные ноги приделать.
Он помолчал, глядя на босые ноги свои, от цыпок отмытые, и, доверительно глядя Валерке в глаза, негромко, но твердо сказал:
— Я буду всегда как мой папка. А в школе учиться буду как Володя Ульянов. Мамка сказала, что нам теперь плохо нельзя… быть. А довески просить было, знаешь, как стыдно! О-о… Ты не знаешь…
И своим же словам покивал головой Ванюша, и глазами товарища старшего, хватившего лиха сверх меры, на Валерика глянул, по-взрослому:
— Я так боялся, что меня будут нищим дразнить… все время.
— И дразнили?
— Ого, еще как! Малышня из домов НКВДешных.
…Впечатления прожитых дней лунной ночью становятся ярче, значительней, будто сказка волшебным огнем и печали, и радости высветила, оттого и глядится по-новому все.
«Спят уже все и ночи не видят красивой и сказочно-чудной, будто в царстве Царицы Ночной… И Сережка-ремесленник спит. Голова полотенцем обвязана: так он чуб приучает лежать. И стрижется «под бокс», и в секцию ходит по бегу, потому что влюбился в Валечку, из барака соседнего. И бросил курить. Вот как трудно живется взрослым!..»
Перед иконой Божьей Матери Смоленской Одигитрии, над тумбочкой с Евангелием, уютным светом огонек лампадки теплится, оберегая бабушкин покой, и веки тяжелит дремотой ласковой.
— Теплится, а не горит, — говорит себе Валерик, засыпая.
— А так мамка моя говорила, — голос бабушки Насти из лунной дали наплывает. — Да оно и понятно, что теплится, а не вот вам горит-полыхает! Это ж не в печке дрова, а Божий огонь. Затеплен для души и для молитвы.
И в голове Валеркиной сама собой молитва шепчется, что научила бабушка. Играючи все вышло, невзначай.
— Вот лампадку затеплим сейчас, и молитовку будешь за мной повторять. А будешь молодцом, дак выучишь. И молитовки этой хватит тебе на всю жизнь…
— Такая длинная!
— Не длинная, а важная. Вот за мной повторяй: «Отче наш, иже еси на небесех».
— Отче наш, иже еси на небесех, — неуверенно начал Валерик.
— Повторять надо внятно! — строго бабушка смотрит и пальчик торчком заостряет. — Ты ж не с кем-нибудь там говоришь, а с Господом Богом самим.
Валерик вздыхает и глядит на икону с почтенным смирением, повторяя за бабушкой Настей:
— Да святится имя твое.
— Да святится имя твое.
— Да приидет царствие твое.
— Да приидет царствие твое.
— Да будет воля твоя, яко на небеси и на земли.
— Да будет воля твоя, яко на небеси и на земли.
— Хлеб наш насущный даждь нам днесь.
— Хлеб наш насущный даждь нам днесь.
— И остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должником нашим.
— И остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должником нашим.
— И не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго.
— И не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго.
— Аминь.
— Аминь.
— Это ж меня еще девочкой наш хороменский дьячок, мой крестный отец Никодим, научил по написанному. Я бойкая была и слету все запомнила!
И Валерик запомнил молитву и в себе ее держал, как щит, как волшебное слово, что безотказно ему помогало пересилить неуверенность, страх или робость в тот самый момент, когда все от него поступка ждали.
Валерик уверовал, укрепившись молитвой, будто сам Господь Бог, наблюдая за ним с высоты, особенно в солнечный день, ободрял и способствовал лезть по дереву скользко-мокрому до сука, что над бездной озерной навис корабельною реей. И, воздухом грудь наполнив, солдатиком смелым в черную пропасть лететь на виду у студенток пединститута, что тут же жарились на солнцепеке…
И еще в глубине ледяной улыбаться себе и Богу, поплавком из воды вылетая.
То была его победа! Самая первая с Богом в душе!
Все уже спало в ночи, когда на громкий стук в барачную дверь бабушка Настя вышла, да вскоре вернулась, крестясь и шепча молитву:
— Бедолагу нашего ищут, — прошептала она. — Голощапов и с ним еще двое каких-ся… Вот долюшка выпала мученику! Царица Небесная!
— Он в курилке опасное слово сказал. Не ругался, а только сказал. И товарища Сталина вспомнил…
— Матерь Божья! — на икону закрестилась бабушка. — Заступница усердная! Прости ты его и помилуй, горемыку несчастного.
И с болью в голосе, спросила:
— Ти пьяным был, мученик наш?
— Не пьяным. Только несло самогонкой, «чемергесом» вонючим…
— И где они эту отраву находят! Вот наказание…
Бабушка, наученная жизнью, вникать в подробности не стала, а, укладываясь на постели, сказала:
— Бог даст, не найдут до утра, дак хоть на воле выспится…
Воля! Она виделась Валерику бескрайним, как море, простором с высокой травой и цветами. А в середине простора должен был спать-отдыхать богатырь святорусский, раскинув могучие руки.
Вот только представить не мог дядю Женю на воле такой живописной: не богатыристый он был потому что!..
«Не дай Бог, заметет его «черный ворон», — как-то заметил с опаской Пахомыч. — И не покажется больше дядя Женя в курилке. И словом своим негромким не вспугнет фронтовиков бесстрашных и баб атаманистых».
А Валерику виделось, что в ночи этой лунной дядя Женя Обкусанный в развалинах прячется, а Голощапов и «с ним еще двое каких-ся» ищут его, в ночи по руинам шарят, черную темень обнюхивая.
И тут, среди ночи, барачная дверь проскрипела не в полную силу. Кто-то знающий дверь приподнял и прошел темнотой коридора до соседней двери и затих.
— Вот Господь выдал ночку, — заворочалась бабушка Настя, вставая с постели. — Замок нащупает сейчас и в крик!..
И, крючок с двери откинув и дверь приоткрыв, бабушка сказала в темноту:
— Сюда иди, Алена! На сундуке вон спит…
— А я не сплю уже! — с радостью вскочил Валерик.
— Мы с ним колхозом живем, — тихо сказала бабушка, когда Валерик в проеме двери увидел мамин силуэт.
— И как же вы тут? — спросила она почему-то шепотом.
— Да мы-то что, — вздохнула бабушка. — Где вот ты столько дней пропадала, что ни духу, ни слуху не было?
— Я у Геры была… Боялась домой идти. Если, думаю, будут брать… то пусть где-нибудь заберут, не на глазах у барака.
— Свят, свят, свят! — на огонек лампадки закрестилась бабушка Настя. — Из каких же грехов ты надумала это, девка моя? Разве можно так думать!
— Да, бабушка, да! Как врагов народа забирают ночью. Тихо берут, а знает весь город…
— Пресвятая Богородица! Сколько ж ты натерпелась от придумок своих! Садись-ка вот лучше да травок попей…
