— А мне церкви жалко. Батько говорит: ишь умники. Люди по копейке стянулись, подняли храм, повесили колокола, а они хап готовенькое — и в карман. Це не дело!

Меня бьет нетерпение. Хочу знать, что думает каждый. Спрашиваю Юшка:

— Чего молчишь?

— Хиба воно мени нужно?

Вот так всегда. Батько тоже такой. Да все у них в семье такие! Только бы их не трогали.

Котькин отец, старый Говяз, похож на кузнечика. Туловище куцее, зато ноги — во какие махалки, длинные, словно жерди. Он землемер. Занятие как раз по нему. Шаг саженный. Бегом не угнаться. На что листоноша ходок, но и тот пить запросит. Одним словом, не ходит Говяз, а землю меряет. Лет ему, может, не так-то много. Но волосы уже седые, редкие. Усы тоже побелели, точно пылью их припорошило. Головка небольшая, верткая. Все видит, все знает, все замечает. В нагрудном кармане темного френча — блокнот и выглядывающий графитным острием толстый плотничий карандаш.

Слобода говорит о землемере:

— Понимающий человек!

В разговоре то и дело мелькают книжные слова. Если показывает свой участок, обязательно скажет так:

— Здесь райские яблочки произрастают.

Если же увидит непорядок — то ли ветку обломило, то ли плоды побило, — непременно воскликнет:

— Явление!

Зайдите к нему в сад. Встретит радушно, предложит фрукты особого сорта:

— Покушайте, будьте ласковы. Это вас заинтересует.

Менялись власти, менялись порядки. Но землемер Говяз всегда оставался прежним. Сажень на плечо — и в степь. Потому что при любых властях, при любых порядках земля оставалась прежней. Ее не убывало и не прибавлялось. Перекраивать, конечно, приходилось по-новому. Казалось, ничто не сможет его смутить. Ничто не сможет переменить ход его жизни. Но, глянь, как все повернулось!

Думал, думал Говяз, да и надумал: пора покидать насиженное место. Имущество и хату разделил между женатым сыном и замужней дочерью. Участок тоже разбил поровну, никого не обидел. Себе выговорил одну комнату. Так, на всякий случай. Мало ли чего. Вдруг на старости лет негде будет приклонить голову. Кое-какой инвентарь продал. Барахло уложил в окованный сундучок. Поставил его на бричку и айда от дому подальше. Все тихо, скрытно. Сел и уехал. Никто не знал, никто, не подозревал…

Правду сказать, я знал. Но поделиться ни с кем не мог. Клятву дал.

Котька вечером подобрался к моему окну, послюнявил палец, потер им по стеклу. Стекло издало звук, знакомый каждому пацану: иурр… иурр… Условный знак, вызывающий на тайное свидание. Я выскочил на двор. Котька стоял за углом, прижавшись боком к стене. Тихо сказал:

— Еду насовсем…

— Куда?

— Кто знает…

Что случилось с землемером? Что сорвало его с корня? Многие об этом думали, да не знали, что придумать. Сам тоже мучился. Ладно ли. поступил? Не напрасны ли страхи? Может, и не обидели бы землемера, поскольку человек нужный. Может, и не тронули бы его хозяйства, поскольку оно создано собственными руками. Батраков не держал, работников не нанимал. Все своим хребтом нажито.

В слободе собирают колхоз. Из слободы вывозят кулаков. Говорят, далеко везут — на самые Соловки. Так не лучше ли от беды подальше? Честно сказать, он ни делом, ни помыслом не против новых порядков, но как все обернется? Конечно, колхозу тоже нужен землемер. Не грех бы и остаться, если бы знать. Ну, да оторвался — что же теперь делать?

Выехали рано, чуть заалел восток. Сухо скрипела старая бричка. Говяз и Говязиха сидели в передке, лицом к востоку, лицом к той стороне, куда отправились искать свое спокойствие. Котька, полулежа на сене, глядел назад, в сторону, где осталось все его прошлое, вся его надежда. Невыносимо было видеть, как хатки слободские уменьшаются, уменьшаются и вовсе пропадают в росной мути. С высокого места слобода еще долго виднелась пятном, темным, вытянутым вдоль долины. Затем упала за бугор, словно сквозь землю провалилась.

Лохматый пес по имени Дракон бежал за бричкой. Он был для Котьки последней ниточкой, связывающей его с домом. Котька боялся потерять эту ниточку. Следил за псом во все глаза. Если тот отставал, Котька со слезой в голосе молил:

— Дракон, Драко-о-он!..

Пес при дневном свете рыжий, точнее, пламенный. В темноте — серый, на себя непохожий, и если бы не белое пятно на груди, не отличить его от любой собаки. Котьке это белое пятно кажется сейчас теплым.

Когда из-за тумана выглянуло солнце, растянув по дороге уродливые тени, шерсть Дракона вспыхнула красным огнем. Он остановился, помотал головой, чихнул, выбивая из носа прохладную ночную пыль, медленно развернулся и кинулся в обратный путь. Ниточка натянулась до звона и оборвалась. Котька не окликнул Дракона: видел — бесполезно. Сдавив ладонями уши, зарылся в старое сено.

Мы теперь бродим втроем: Микита, Юхим и я. Без Котьки сиротливо. Все оглядываемся: авось подбежит. Но Котьки нет и не будет.

Я предлагаю:

— Айда в олийницу!

В самом центре слободы, на скрещении Гуляйпольского тракта с поперечной улицей, стоит красно-кирпичное здание. На фасаде — продолговатый четырехугольник жестяной вывески. По желтой грунтовке — синие, с черным оттенком слова: «Олійниця колгоспу «Більшовик». Здесь давят олию. Долго разглядываем вывеску, читаем сто раз читанное. У входа появился мой отец. Скрестил руки на груди, выставил вперед ногу. Из верхнего кармана пиджака выглядывает гаечный ключик. Отец усмехнулся, шевельнул квадратными усами. Глядит по-доброму. Глаза чуть затенены лакированным козырьком рабочей фуражки.

— Как дела, пролетарии? Чего носы поопускали?

Мой батько спрашивает, значит, и отвечать, решаю, мне.

— Так, ничего…

Юхима давно занимало слово «більшовик». Дай, думает, узнаю у дядьки Тимофея.

— Що це таке? — Юхимка показал пальцем в сторону непонятной части вывески.

Отец посерьезнел.

— Большевик, хлопцы, великое дело. Скажу вам, сила! Большевики — это мы, рабочий класс, пролетарии. Нас больше, а их, паразитов, меньше. Значит, они — меньшевики, а мы большевики. И верх, конечно, наш! Поняли? Ну и добре! — Дернул себя за козырек. — А теперь айда на чердак, к рушке. Побалуйтесь зернятками.

Мы обмерли от радости. Подумать только: нас приглашает сам механик в свои владения. Мы пройдем мимо цилиндрического пресса, возле которого стопками сложена теплая макуха; мимо круглых жаровен, в которых ходят — один за другим — по два широких чугунных колеса. Колеса вальцуют очищенные зерна, превращают их в жирное месиво. Поднимемся по деревянной лестнице на чердак, где установлена рушка — машина, похожая на веялку. В рушку по закрытому рукаву текут семечки. Рушка гудит, свистит, тарахтит. Рушка лузгает семечки. Шелуху отвевает в сторону, голые зернышки подает по рукавам вниз, на размол, на зажарку. Возле рушки можно оглохнуть. Я подумал: «Теперь понятно, почему отец после работы, разговаривая с матерью, все время переспрашивает».

Присаживаемся на корточки. Я отодвигаю жестяную заслонку, сую руку, держа ладонью вверх. Зернышки бьют в ладонь, словно дробь, наполняют горсть. Затем руку сует Микита. Даже вскрикивает:

— Ух, гад, як щекотно!

Юхим уже отталкивает его плечом:

— А ну я!..

Отец по-прежнему стоит у входа в олийницу, у всех на виду. Проходящие мимо дядьки относятся к нему по-разному. Одни поглядывают холодно, молчаливо. Другие вовсе не смотрят. Третьи трогают рукой шапку: «Доброго здоровья!» Отец стоит у входа неспроста. Он ожидает подвоза. Если не подойдет бричка с семечками, рушка будет тарахтеть вхолостую. «Где же бесов Гавва запропастился?»

Ага, вот подкатывает. Механик, стараясь сдержать досаду, замечает:

— Тебя только за смертью посылать.

Гавва оправдывается:

— Кладовщик где-то задержался.

— Взял бы его, анафему, за петельки: производство, мол, страдает!

— Та хиба мени больше всех надо?

Нащупав ногой втулку колеса, Гавва спускается с брички, потирает поясницу, горбится. Шапка нахлобучена по самые брови. Вот так и Юхим носит шапку, как отец, — на бровях.