Она кладет теплую легкую руку на мое плечо:

— Не беспокойтесь. У меня хлопот много, сидеть не придется.

Начала накрывать на стол. Тарелочки с ломтиками сала, консервами, с горкой яиц, нарезанным хлебом. Мисочки с холодцом, творогом, сметаной. Каждый раз, ставя закуски, касалась грудью моего плеча. Иначе никак не подобраться к столу: только через меня. А я вроде и не догадываюсь, что надо отодвинуться в сторону. Сижу, словно завороженный. Она тоже виду не подала, что мешаю. Понимаю: все это глупо, ни к чему. Но, видимо, так устроен человек, что временами на него находит затмение. Тем более на одинокого, на соломенного вдовца, который млеет, если женщина рядом.

Костя набрел на «Голос Америки». Политический комментатор настойчиво гудел что-то угрожающее. Вспоминаю поговорку:

— И хочется и колется… Мастера на чужой беде наживаться. Знаешь, как измывались над Кенигсбергом?..

Перед моими глазами горящий город. Обломки широкостенных замков, краснокирпичных костелов, обгоревшие стены портовых сооружений. Город сложил оружие, заявил о капитуляции. Мы должны входить в него, но не можем. Все небо черно от американских самолетов. Стараются наши союзники, день и ночь сыплют бомбы. Молотят размолоченное. Перетряхивают кирпичный прах. Зачем? Почему такая жестокость? Чтобы нам ничего не досталось. В немцев как будто метили, но били по нас. Каждому ясно.

Миките забавно мое возбуждение. Мнет в пальцах черную родинку-бородавку, усмехается.

Я наливаю по полстакана. Зову Полю.

— Ни-ни, в рот не беру! — слышно из-за двери.

Микита кивком головы подтверждает. Я поднял стакан:

— Ну, легкая кавалерия, за нас!

Костя бьет себя по коленкам:

— Ох, молодец, Найдён, вспомнил. По коням!

Чокнулись. Смотрим друг на друга. Все понимаем. Сидеть бы здесь четвертому — Юхиму бы тут жмуриться, держа стакан на уровне глаз. Но Юхима нет. Выломился из компании, словно гнилой зуб изо рта.

Комендант Гергуляну сдержал слово. Приказал подать каруцу к сельсовету. Вывел Микиту из «холодной». Кивнул Юхиму: садись рядом, бери вожжи в руки. Да гляди в оба.

— Гата!

Бричка тронулась, застучала ошинованными ободьями по мостовой. Обыкновенная наша бричка, ставшая теперь румынской каруцей.

Гергуляну никакого зла на Микиту не держал. Отправил его так, на всякий случай. Пусть побудет еще в городской комендатуре. В слободе надоел. Чуть ли не каждую ночь ползает по огородам. Морока с ним. И еще такая мысль пришла Гергуляну в голову: «Молодой, но в войске не служил. В полицаи не пошел. Может, специально оставлен? Пусть разберутся».

Они сидели рядом на рессорном сиденье. В руках Юхима вожжи, между колен — карабин. Микита — с пустыми руками. Но чувствует, что сильнее Юхима. Потому что Юхим на него нападать не собирается. А вот Микита напасть может. Рубанет по шее ребром ладони, к полетит Юхим вверх подошвами. Хватай оружие в одну, вожжи — в другую руку. Скачи во весь опор! Но куда? Далеко ли ускачешь? И, главное, зачем? Ну, погоняют тебя на стройку «сентрале штрассе», потомят недельку. Потом скажут: «Тикай отсюда, хлопец, ко всем архангелам, без тебя забот по горло!»

Когда поднялись на бугор и оказались над каменным обрывом, Микита оглянулся назад, посмотрел на слободу — заныло сердце: «Может, в последний раз вижу?»

— Отпусти, Юхим.

— Куда?

— В лесополосе спрячусь.

— Хуже будет. Сиди спокойно. Скажешь там все, как есть. Может, вместе и домой вернемся. Но-о-о!.. — почмокал, подергал вожжами. Кони пошли ленивой трусцой. На Микиту дохнуло прогорклым запахом лошадиного пота. До чего же мил запах, если думаешь, что дышишь им в последний раз!

В городскую тюрьму Микиту не кинули. И на работу не гоняли, как ожидал. Оставили при комендатуре. Стекла протирал, картошку чистил, полы мыл. В общем, унижали Микиту бабским занятием. «Значит, и за мужчину не считают. Ну постойте, нелюди, я себя покажу!»

Может, и показал бы, да не пришлось. Потянуло с востока пороховым ветром. Забегали временные хозяева, заторопились с отъездом. Микиту пихнули в глухой фургон. С ним еще три человека. Офицер сел в кабину рядом с шофером. Солдат на крыле пристроился, стоя. «Тут нам и конец, — подумалось Миките, — вывезут на гору, свернут в яр, дадут по лопате в руки…» Но еще и на бугор не поднялись, еще и по верховому асфальту не прокатились, как щелкнул засов на двери фургона, послышалось:

— Шнель, шнель!

Внизу стоял немец. Руки — на автомате. Автомат — на груди. Бордовый ремень перекинут через шею.

Небольшое здание из серого ракушечника лепится под самой горой. Фасадом смотрит, во двор, обнесенный высоким забором из металлических решеток. Позади дома, по красному бугру, уступами поднимаются виноградные кусты.

Машина стоит в закрытом дворе. Микита спрыгнул вниз. Под ногами захрустела мелкая ракушка, которой густо усыпано подворье. Их повели в дом. Показали на тяжелый коричневый сейф. Кивнули в сторону фургона.

— Быстро, быстро!

Четверо хлопцев долго прилаживались. Пытались взять голыми руками — не под силу. Сейф повалили на катки. Когда по ошкуренным бревнам его наконец втащили в машину, решили хлопцы: все, можно ехать. Но офицер тут же выскочил на крыльцо, замахал руками, показывая: работа не закончена.

Микита вынимал ящики из столов, ставил их один на другой посредине комнаты. Вынимал ящички картотеки — и тоже на пол. Трое остальных носили. Вскидывают на плечо и несут. У порога заполыхал костер. Офицер, держа в руке пистолет, показывал дулом, куда что: что в машину, что в огонь.

Оставаясь один, Микита поглядывал на окно, которое выходит на виноградник. Гофрированные жалюзи подняты. Щелкни шпингалетом, распахни высокие створки — и на свободе. От такой неожиданности во рту появилась приторная сухость. Пан или пропал! Щелкнул двумя запорами одновременно: верхним и нижним. Щелкнул — в ушах зазвенело. Постоял в растерянности, ожидая, что вот сейчас в комнату влетит солдат-немец, не целясь, прошьет автоматной строчкой, облизнет губы и спокойный вернется во двор.

Но никто не появился. Словно в воду кинулся с подоконника. И створок не закрыл. Отполз в сторону, вдоль стены. Вскочил на ноги — и по террасам: с одной на другую, с одной на другую. Только шершавые листья гремели под ветром, только жесткие лозы покачивались.

На самом бугре, у пивоваренного завода, прилег, чтобы перевести дух. Услышал внизу автоматную стукотню, увидел слабые дымки: немец прямо из окна прошивает виноградник…

Слушаю Микиту и почему-то вспоминаю Ожинку. Мечется она, всеми покинутая, посреди пустого поля, не знает, куда податься. Сдается, она тоже от них убегала.

— Где Ожинка?

Микита в раздумье трет затылок.

— Кажись, видел. Но божиться не стану.

Возок катится вниз, к гати. Лошадь упирается, чуть ли не садясь на задние ноги, сдерживает возок. Оглобли высоко задираются вверх. Хомут поднялся до самых ушей, вот-вот слетит с головы. В возке гудят пустые бидоны из-под молока. В передке, поджав под себя ноги, сидят двое: сивый, словно апостол, старик и хлопчик лет шести. Куда едут, зачем? Они, верится, потеряли чувство времени или явились из иного мира. Едут себе не торопясь, по каким-то совсем далеким от войны делам. Тут такое творится! Немчура отступает. Приближается линия фронта. Скоро снаряды поднимут землю, скоро самолеты закроют белый свет, скоро от пуль будет не продохнуть. А они едут! Какие дела, какая забота выгнала?.. Вдруг повозка бесшумно покатилась по широкой гати, устланной толстым слоем конского навоза. Перед повозкой встал немец. Как из-под земли вырос. Остановил Ожину (кажется, все-таки она!), огладил круп, приблизился к возку. Чем-то маленьким, издалека не разглядеть, щелкнул два раза. Тихо щелкнул. Кажется, «вальтером» — пистолет такой, дамским еще называют. Старику выстрелил в ухо, хлопчика ударил пулей в темя, сверху ударил. И так все показалось обычно, так спокойно. Старик уткнулся лбом в щиток передка, левым боком чуть привалился к грядке воза. Хлопец прислонился к деду, уронил голову себе на грудь, будто сном его, малого, сморило. И никто не стонет, никто не плачет, никто не взывает к мести. Словно вымерло все вокруг — такое стоит безмолвие. Только ветер шипит в сухом полынке, покачивает сизые стебли.