По сухой гати протарахтели подводы. Свернули на огород. За первой упряжкой поспешал резвый сосунок. Не Ожинка ли? Спускаюсь вниз. Так и есть: Ожинка.

— Кось-кось-кось! — приманиваю.

Доверчиво тянется к ладони. Глажу Ожинку по теплой шерстке, прижимаю ее мордочку к своему боку… Странно как-то: всё есть, всё на своих местах — и тетки, и капуста, и Ожинка, — а Тани уже нет. И никогда не будет…

У трактора «Интернационал» труба прямая. Торчмя стоит у левого бока, выплескивает едкий керосиновый чад. Передние колеса гладенькие, с острым гребнем по кругу, задние — огромные, с шипами.

На металлическом сиденье, сделанном в виде открытой ладони, сидит Чибрик — так зовут тракториста. Он изредка оборачивается, поглядывает на меня, покрикивает:

— Истиком, истиком!

Истик — острая лопаточка на длинном черенке. Ею очищают плуг от глины. Почва сегодня сыровата, липнет. Трактор стонет. Чибрик то и дело поворачивается ко мне:

— Истиком, истиком!

А я без понуканий работаю — жарко становится. Порой начистишься — рук не чувствуешь. Кинул бы истик к свиньям собачьим, плюнул бы на плуг. Но нельзя! Как плюнешь, если машина тянет без остановки. Трактор не кляча, которую можно сколько угодно останавливать, чтобы почиститься. Нет. Он не любит, когда его дергают. Тут надо управляться на ходу.

Когда уже вот как подопрет, зову на смену Микиту или Юхима. Вот они пристроились на крыльях трактора. Микита на правом, Юхим на левом. Одна нога стоит на площадке, другая задрана на крыло. Примостились, как херувимы, и поплевывают с высоты: один на стерню, другой на пашню. А у меня чуб слипается. Зову, а они еще и дразнятся:

— Пару не хватило. Тоже прицепщик!

Задаются каждый по-своему. Микита кричит:

— Хочешь, до утра прокрутюсь без подмены?

Юхим машет рукой:

— Тэ… Я прошлый раз на три гонки больше зробыв!

У меня не только руки одеревенели, но и все тело. Сижу в гнезде. Гнездо металлическое, как на тракторе. Только там оно покачивается на пластине-рессоре, а тут наглухо прикреплено к раме.

Завидую Чибрику: ему на плуге не маяться. Знает свое место, и все. Когда ему надоедает руль, сажает любого из нас, а сам прохаживается, разминает ноги. Бывает, приляжет в бричке, что вон стоит на краю поля. А тут крутишься, пахота рябит перед глазами, ползет, ворочается. Насмотришься — голова кру́гом.

Чибрик все-таки молодец. Терпеливый с нами. Каждому втолкует, покажет. Мы теперь сами можем за рулем.

На тракторе поинтересней, чем тут, внизу, пыляку глотать. Каждый норовит подменить Чибрика, а не меня. Но Чибрик пока на передышку не собирается. Кивает в мою сторону, приказывает громко:

— Микита!

Микита лениво спрыгивает.

Я теперь на крыле. Хорошо. Дышится свободно, видится далеко. Не работаешь, а тепло: от мотора веет горячим духом.

Трактор хитро придуман. Ни коней, ни волов ему не надо — сам едет. Раньше я никак не мог понять, кто же его толкает. Думалось, сидят внутри какие-то чертики и пихают, пихают. Как же иначе? Железяка — она же мертвая, сама бегать не может. И у автомобиля внутри чертики. Потому и зовут его слободские люди: «Чертопхайка». Помню, несколько лет назад увидели мы у «рачной» первый автомобиль. Удивляемся, за колеса лапаем. Крылья блестящие оглаживаем. Просим шофера поквакать сигналом. Сигнал и в самом деле квакал по-жабьи. Надавишь пузырь из красной резины — он и квакнет. Тогда и услышал я впервые слово «чертопхайка». Долго верил, что именно чертики ее пихают. Отец мне втолковывал про поршни, про коленчатый вал, про мертвую точку, а у меня перед глазами чертики.

Теперь знаю: ничего сложного в машинах нет. Вот хотя бы в этой. От руля до радиатора вытянут бак. В нем похлюпывает горючее. По медной трубочке оно подается в карбюратор. И поршни теперь известны, и все другое… А когда вижу латунную втулку, всегда думаю, что она отлита именно из того колокола, который отец снимал с нашей колокольни.

Миките не сидится на плуге. Зовет:

— Эге-гей! Чубуки, шукайте солодкий корень!

Спасибо, напомнил! Сладкий корень еще зовут земляными орешками. Их выворачивает лемехом из глубины. Темные, пахнут прелой землей. Орешки в скорлупе белые, продолговатые. Положи на зуб — сразу молочко потечет. Вкусные.

Бывает, приношу домой орехи. Отец, видя, как я их хрупаю, всегда сердится!

— Грызет сырыми, голова! Покалить надо. На углях они знаешь как добреют?

Он гремит жаровней. Я выворочиваю над ней карманы. Земляные орехи ставят в печь, на розовые угли. Печь закрывают заслонкой.

Когда орехи возьмутся румянцем, отец вытаскивает жаровню, набирает в рот воды, фыркает на орехи. И снова в печь.

— Це для смаку!

Мать подсмеивается над ним:

— Старый маслобойщик! Привык в олийнице, чтобы все жарилось-калилось.

— А ты думала! Все надо доводить до ума.

Отец не терпит, когда я хватаю орехи горячими с жаровни. Зато уж когда остынет, вылупишь его, подпеченного, положишь на зуб — сам рассыпается. И вкус другой.

Да, каленый орех — это орех. А сырой — так себе, слабое молочко.

Говорят, если черная кошка перебежит дорогу — добра не жди. Нам перебежал дорогу серый заяц. И тоже, как потом оказалось, не к добру!

Первым увидел зайца Чибрик. Он спрыгнул с трактора и пустился вдогонку. Мы с Юхимом за ним. Микита за нами. Косой держит путь в сторону Салкуцы. Это его и погубило. К реке ведь спуск, а зайцы, как известно, бегают под гору хуже, чем на гору. Мы же наоборот. Кинулись вниз со всех четырех. Не бежим — летим. Чибрик на ходу снял стеганку. Когда зайчишка почти у самой воды, поняв свою оплошность, решил крутануть в сторону и чуть замешкался на повороте — тут его и накрыла промасленная одежина. Микита, словно легавый пес, цап зайчишку за лапки — и вздернул на воздух вниз головой. Косой с перепугу затеял отбиваться, но мы его чуть было не разорвали. Один тянет за уши, другой за передние ножки.

Конечно, не такие уж мы быстрые, как нам, показалось. Он бы легко от нас ушел. Но, беда, был подранен. Кто подбил его, трудно сказать. Может, лиса хватанула, может, собака, может, охотничья дробь поразила…

Но, что бы там ни было, он наш. И вырваться ему уже не удастся. Мы оказались куда проворнее и удачливее моего дедушки по матери. Он тоже как-то охотился. Случилось это давно. Ехал с бабушкой в Гуляй Поле до родичей. На дворе поздняя зима стояла. Бесснежно было, но морозно. Накануне дождишко проморосил, гололедом почву прихватило. Едут себе. Дедушка лошадок погоняет, бабушка в степь поглядывает. Вдруг как закричит:

— Диду, диду, лисица!

— Де лисица?

— Вон у того бугорка, в нору юркнула!

Дед остановил лошадей, путаясь в тулупе, поспешил к норе. Встал на четвереньки и ну в нору заглядывать. Большие овчинные рукавицы оскользнулись по гололеду, дед уткнулся бородой в бугор. Так приложился, что губы распухли, «як вареницы», еще и кровью запеклись. После этого случая не разговаривал с бабой до самой пасхи. То ли от обиды, то ли больно было шевелить губами…

Мы въезжали в слободу победителями. «Интернационал» бежал резвой трусцой, за ним торопилась бричка, глухо погромыхивая пустой бочкой из-под керосина. За бричкой поспешал, тонко повизгивая железными колесами, плуг с перевернутыми вверх лемехами.

Мы, все четверо, лепились на тракторе. За рулем — Чибрик, по левую его руку — Юхим, по правую — я и Микита. У Микиты за пазухой подрагивал заяц. Подраненная лапка перетянута синей тряпицей. Ранка промыта керосином. Это я сказал, чтобы промыть. Помню, Таня так делала. Даже не могу сообразить, как давно это было. Только кажется, совсем-совсем давно. Вижу: утро. Я скачу за ней, скачу, а настигнуть никак не могу…

Зайца поселили у Микиты Перехвата. Но был он нашей общественной собственностью. Владели им втроем. Чибрик как-то отошел. Поначалу долго спорили, что делать с зайцем, как с ним поступить. Микита предлагал вот что: зарезать, мясо разделить между мной и Юхимом, шкурку — ему, Миките. Я запротестовал. Чудак, говорю, это ж зайчиха. Зачем ее губить прежде времени. Через год приведет зайчат. Тогда и разойдемся поровну. У каждого будет свой косой. Каждый волен будет поступать с ним, как бог на душу положит.