Костя переменил тон. Налег на стол. Спросил с откровенной заинтересованностью.

— Тё, раскройте секрет. Как вы варите?

Оришка присела на скамью. Вздохнула, развела руками.

— Зробить зроблю, а сказать не смогу.

— Капусту когда кладете?

— Перед тем, як гасить плиту. Шоб чуть покипела, но не разварилась. Шоб чуть на зубах похрустывала.

— А картошку?

— Шоб на языке рассыпалась.

— И все по часам?

— Яки там часы? За делом некогда в гору глянуть, не то что на часы!

Славный у них разговор получается. Костя пожимает руку тетке Оришке, еще и другой сверху похлопывает.

— Спасибо! Надо идти к веялкам.

— Бывайте здоровы!

Повернулся ко мне:

— Может, пойдешь ладить сцену?

— Какая там сцена? Столы вынесем, и все дело. Пойду с тобой.

Шагаем по длинному току. Земля укатана, словно асфальт. На ней — ворох за ворохом — зерно. Между ворохами стоят веялки. К ним приводы от электромоторов. Гудят веялки. Течет зерно рудым водопадом. Молодицы отгребают его белыми деревянными лопатами. Кидают на вершину вороха.

Костя оглянулся, подождал меня.

— Какая первая забота председателя? — спросил, уставив в мою грудь большой палец, словно дуло пистолета.

Молчу, удивленно смотрю ему в глаза.

— Салага ты, и артист притом, понял? Семенной фонд! Главнее ничего на свете нет. Сеешь — думай о следующем севе. Беспрерывная цепь, запоминай! Обеспечь семенные участки. Убери их вовремя. Очисть. Храни пуще золота… У нас первая заповедь какая? Сдай вовремя хлеб государству. Я бы поставил на первое место: засыпь закрома семенами.

Наклоняется над ворохом. Черпает зерно, трет на ладони, подносит к глазам, приглядывается. Берет на зуб: достаточно ли твердое. Что-то хмыкает, качает головой.

Он уже забыл обо мне. Торопливо подошел к веялке. Стараясь перекричать стук решет, спрашивает:

— Где агроном?

— В том кутку!

Показывает в конец тока, в сторону, где под прямым углом сходятся две линии лесопосадки. Там трансформаторная будка, мастерская электрика. Туда пошел агроном недавно. И председатель — туда. Меня бросил. Зачем я ему? У него в голове зерно. Новый посев в голове. Сейчас найдет агронома. Пройдет с ним по всем ворохам. Потребует анализы, замеры. Решат, какой ворох перевозить в хранилище, какой проветрить. Может, и забракует какой. Голос у Кости ровный, спокойный. В движениях нет суеты. Станет внимательно слушать и агронома и бригадира, изредка вставляя:

— Ага-ага!.. Ясно… Добро…. Прикинем… Думаешь так? Согласен…

Или:

— Чепуха!.. Ни под каким видом!.. Несерьезный разговор!..

Для меня он на сегодня потерян. Появится ли на нашем концерте? Не знаю. Вряд ли. Может сесть в машину и махнуть в другую бригаду. Или еще куда. Шофер у него приучен следить за начальством, понимать жесты, быть всегда под рукой. Вот и сейчас «Волга» медленно последовала вдоль лесополосы, в куток, куда пошел председатель.

Может случиться, не увидимся. А мне бы хотелось кое-что ему сказать. Кое в чем упрекнуть. Мне бы хотелось сказать Косте, чтобы не зарывался, был прежним. Многие от него плачут. Даже председатель сельсовета плачет. Его, представителя слободской власти, Костя не ставит ни во что.

При мне как-то пооткровенничал:

— Лишняя фигура! Когда в слободе было пять колхозов, тогда хоть председателей мирил. А сейчас колхоз один и я один. Все в этих руках: и экономика и политика. Вся слобода вот здесь. Я один, как говорят, и царь, и бог, и господин!

Надоели боги. Власть, что ли, им голову туманит?

Вспоминаю, как он с колхозниками разговаривает, как решения принимает. Действительно бог! Хотя бы взять справку, которую просил Галченя. Не дам, и все. Вроде бы это его личная собственность. А почему бы и не дать. Минимум трудодней у человека выработан. Деньги имеются. Пускай покупает «Волгу». Пускай ездит себе на здоровье. Для того их и делают. Нет ведь, охота всех подравнять: «Слобода на тачках — и ты садись на тачку. Чего выделяться!» Этакий примитивный коммунизм засел в голове, и никак его оттуда не выбить.

Решительный дьявол, Костя Антонович. Иной раз залюбуешься. Одним махом узлы разрубает. Я на это столько пороху трачу. И так прикинешь, и этак. А он — бах, и готово! Во всем такой. Только, думается мне, с людьми надо поступать все-таки по-другому. Взвесь спокойно, подумай. Перед тобой же судьба: может, горе, может, радость. Зачем же их оглушать с ходу? Тут хотя бы с кем посоветовался. Спросил бы, скажем, членов правления. Ведь их тоже не для счету выбирали. Глядишь, что-то дельное подскажут. Но куда там! Некогда! Вот так потихоньку, помаленьку и привыкает командовать. То Чапаева разыграет: погонит строем людей, в больницу: то прикажет отменить тайны в парке, чтобы молодежь на работу не опаздывала. А подумай, разберись, почему она опаздывает, — опять некогда! Не поговори с ним крупно, не возрази ему — уверует в свою непогрешимость.

Я с ним уже успел схлестнуться. Сегодня с утра схватились. Прошу выделить машину для участников концерта. Он меня подальше посылает.

— Только людей от дела отрываете своими спектаклями. У меня тока горят, а ты с музыкой!

— Иначе нельзя. Живые люди. Хочешь, чтобы одичали в степи? Понимаешь, с какой радостью они нас ждут! Помнишь, на фронте, бывало?..

— Да что ты меня учишь! Я больше твоего воевал. У меня вон груди не хватает!.. — он осекся, заметив, как я переменился в лице. — Добро. Шут с тобой. Будет машина.

А я до сих пор не могу прийти в себя: как он может?! Не черствый же человек. Сам, бывало, темнел от печали. Слова доброго ожидал, совета, дружеской поддержки. Что с ним творится такое? Неужели правда — власть ему голову туманит? Надо поговорить, вот как надо. Начистоту, до хрипоты в горле, до стука по столу. Не то будет поздно.

А песня уходит от меня, уходит. Никак не могу настигнуть. Пошла вдоль лесополосы, многоголосая. Я вылез в окно, подался за ней. Беда, даже палку забыл! Иду следом. Ступаю осторожно, чуть расставив руки. Если что, схвачусь за любую опору.

Все равно не спалось. Провалялся бы до утра с открытыми глазами. Ведь знал же я, что и домровый оркестр сыграет все, что разучил, и хор споет все, что умеет. Знал, что Вася-француз и на баяне сыграет и частушки отчеканит, и концерт будет вести весело. Наденет берет, выйдет перед народом, прижмурится, заулыбается морщинистым, но невероятно молодым лицом — все покатятся со смеху. Удивительный он, Вася-француз. Человек без возраста. Сколько ему, кто скажет? Помню, еще до войны он казался мне пожилым. Теперь выглядит моложе меня. Знаю, концерт был удачным. Но почему-то тревожусь. Смута какая-то на душе. Потому и не могу уснуть.

И вот — песня! Уходит она, уходит. То затихает, то снова буйно вырывается на простор. Я разбираю ее слова. Вернее, угадываю. Они знакомы с детства. Ее мотив гудит в моих ушах. Мне она известна до мельчайших подробностей, каждая нотка, каждая интонация. Я знаю, где ее ведут низким запевным голосом. Чувствую, где с выдохом «эх» подхватывают высокие дисканты. Я люблю концы ее фраз, тягучие, широкие, до того долго звучащие, что начинаешь задыхаться.

Не помню, когда ее впервые услышал. Кажется, знал давным-давно. До рождения. Она никогда не появлялась, никогда не уходила. Была всегда.

Ее несут девчата. Лелеют, растят, голубят.

Вижу, повернули вправо, пошли вниз. Белеют кофты. Одни кофты. Странно: движутся белые пятнышки. Вернее, единое пятно. Пятна сливаются. Я не могу их разглядеть, потому что ночь какая-то смутная. Вроде бы и луна на месте, вроде бы и светит как надо. Но все равно, воздух густой, дымный, непрозрачный. К тому же волнистые тучки затягивают небо, прикрывают луну. И ничего уже вокруг не различишь. Очертания стираются. Идешь, как во сне. Вырастают призраки.

Снизу, от реки, потягивает прохладой. Может, остановятся на берегу. Я знаю, девчата любят посидеть под вербой. Нет, песня уходит дальше. Понимаю, мне ее уже не догнать. И такая обида растет во мне, кажется, я теряю что-то очень дорогое. Будто там, в гурту молодых девчат, идет Таня. Слышу ее голос, слышу смех.