Поплыло эхо, затрепетало под сводом главного купола. Померещилось, мне, будто вздрогнула тяжеленная цепь, на которой держится паникадило.

Микита объясняет:

— Вон в тех выступах — горшки вмазаны. Понял?

Киваю согласно, но, правду сказать, верится не очень. Хотя почему же? Помнится, возьмешь глечик, поднесешь ко рту, забубнишь — отдается гулко. В церкви, видать, большие глечики вмурованы, покрупнее домашних, оттого и звук пораскатистей.

Микита за то, чтоб церковь не трогали. А что думает Юхим, не пойму. Говорит:

— Яке мени дило!

Конечно, ему теперь не до церкви, своих забот по горло. Отец ж без ноги остался, на деревяшке ковыляет. А деревяшка, известно, не своя нога, на ней шибко не разгонишься. Юхим теперь вместо отца бегает.

Замерла школа, слушает своего директора. Сирота издалека начал, чтобы яснее было. Рассказал, откуда взялась религия и что она такое есть. Всю историю припомнил. Как же, он сам историк, значит, и должен истории рассказывать. Рисовал нам пещерного человека. Гром и молнию рисовал. Страх, говорит, заставил дикаря искать себе бога-защитника. И о рабах сказал: верой их держали в покорности. Но всего интереснее было слушать о рыцарях-крестоносцах, которые шли в бой на бронированных лошадях, в железных латах. Потом про инквизиторов-монахов. Говорит, сонных людей по ночам хватали и живьем в костры кидали. Описал войны всякие. Упомянул Шевченко и его «Конфедератов». Рассказал, как попы против Советской власти руку поднимали, заговоры устраивали.

Так нас накалил, так распек, что дай команду — кинемся на приступ! И еще чем взял:

— Бесполезная масса кирпича! Если этот кирпич с умом употребить, может вырасти двухэтажная школа, как в городе.

Всем уже мерещилась высокая красавица школа с широкими, словно ворота, окнами. Сирота заключил:

— Вы, ученики, застрельщики новой жизни, бейтесь против отсталых элементов, против религии и невежества. Говорите своим отцам и матерям, что церковь — бельмо на глазу. Снесем ее с нашей земли и место заровняем, где стояла!

Молодец Котька, вовремя явился. Как раз такое заварилось!

Вся семья их вернулась. Только где жить остановятся, непонятно. Хата — совсем не хата: там теперь свиньи ночуют. Э, да что ломать голову. У них половина слободы родичей, найдут угол!

С Котькой наша тройка увиделась возле «рачной». Подбегаем, не успели поздороваться, как он объявил:

— Кугуты, хотите выпить ситра?

— Да!

— Монета есть?

— Нет!

— Показываю, как надо добывать!

Мимо проходила пустая полуторка. Котька ухватился за борт.

— Гоп-ля!

И скрылся в кузове. Видим, полетели оттуда пустые мешки. За ними Котька; полы куцеватого пиджачишка вразлет, словно крылья. Поднялся с земли, собрал мешки, свернул кулем.

— Счас!

Подался во двор «рачной». С кем он там шушукался: то ли со сторожем, то ли с судомойкой, то ли с самим заведующим? Только, видим, выходит улыбчивый, монгольское лицо еще скуластее стало. Приглашает в «рачную»:

— Потопали, кугуты, поддадим парку!

Усадил за стол, принес три бутылки ситро, граненые стаканы.

— Дуй, братва!

Кажется он каким-то не нашим. Вот хотя бы татуировка… А здорово придумал: по буковке на четырех пальцах: «К-о-т-я», а?! Смотрим на него завороженно. Каждый понимает, атаманить будет Котька. Раньше верховодил, а теперь и подавно!

Когда гуртом выходили на улицу, стало заметно, что ростом Костя не взял. Мы вон как вымахали, парубками стали, а он нет, словно его под прессом держали. Вроде бы во всем взял, а тут недополучил. Ну ничего, думаем, он свое нагонит.

Сидор Омельянович Сирота живет в школьной пристройке. Две просторные комнаты, кладовка. Плита в коридоре. Тут и варят и жарят. Отсюда отапливают всю квартиру. В комнатах чисто. Запах в них городской, не то что в селянских продымленных хатах. И тепло. В каждую комнату выходит печь кафельной стенкой. Белая, высокая: от пола до потолка. Конфорочки на ней медные, завитушки всякие, ангелочки пузатые.

Сидор Омельянович чудно как-то с нами говорит:

— Здравствуйте, дети! Садитесь, дети! Вот какое дело, дети!..

Ничего себе, думаем, дети — уже отцовы штаны не налазят.

Сели. Посматриваем по сторонам. На потолок заглядываем, где круг алебастровый и крюк для лампы. Бело вокруг: стены, скатерти, занавески — все такой чистоты, что боязно притронуться.

Редкость, чтобы ученики бывали у Сироты в доме. Зачем позвал? Поругать мог и в школе. А похвалы вроде не заслужили.

— Вот что, дети. Я вас хорошо знаю. Учитесь ничего. В кружках участвуете. Думаю послать вас по хатам. Будете агитировать, склонять селян на нашу сторону, разъяснять, для чего церковь разбирать хотим.

Вот оно что! Понятно. Значит, наша четверка должна бегать вроде «легкой кавалерии». Спорить, доказывать. А то и представление какое-нибудь давать. Ну там пирамиду показать или вольные упражнения. И когда, допустим, сложили фигуру, тут и стишок прокричать подходящий. Хотя бы этот:

Недельки через две, обещает Сидор Омельянович, соберем народ в клубе. Прочтем доклад, говорит, дадим выступления лучших «кавалеристов». Старшим назначили Котьку Говяза. И, конечно, по справедливости. Котька свету повидал, ему и карты в руки.

Когда вышли от директора, Костя-монгол кликнул:

— Слушай мою команду. По ко-о-о-ням!

Сам метнулся на улицу и нас увлек, оглашенный.

Несколько дней репетировали в Микитином сарае. Затем пошли по хатам. Начали с крайней. По правде сказать, даже не хата, а землянка. Низенькая, из самана, красной глиной мазанная. Крыша соломенная. Поверх соломы земли навалено и той же красной глиной заглажено. Оконца крохотные, света дают мало. По этому поводу шутят:

— Нам не панам — не читать!

Двери землянки низкие. Чтобы войти, надо согнуться в три погибели. Мы в хате. Перед нами стоит Чибрик, тракторист. Он хозяин. Все здесь его: и печка, и жинка, и двое детей. На Чибрике свежая рубашка из «чертовой кожи», подпоясана тонким сыромятным ремешком. Чибрик одергивает полы, здоровается с каждым за руку. Приглашает сесть. Но нам садиться не положено. Мы должны агитировать стоя. Сядешь — никакого представления не выйдет. Получится: пришли в гости, и все. А мы не гости, мы «легкая кавалерия». Об этом прямо и заявляем.

— Н-ну, валяйте! — Чибрик приседает, подтягивая под себя табуретку. — Валяйте!

Котька делает решительный шаг вперед.

— Мы сознательные творцы. Наша цель — мировая коммуна. Мы родились, чтобы разрушать и строить. Разрушать старое, строить новое. Но нам мешает темнота и несознательность. Мешает вера в бога. Церковь стоит на нашем пути, как бельмо на глазу!

Костя продекламировал слова Сироты, как свои кровные, выстраданные. Засверкал монгольскими глазами, слепил губы вареничком. Если бы еще и ногой топнул, был бы совсем прежним Котькой.

Подался вперед Микита. Скороговоркой затараторил выученный стишок:

Микита обрывает свой голос, мы трое одним выкриком кончаем:

Затем снова Микита:

И мы.

Чистый спектакль. Детишки завизжали радостно. Жена Чибрика прикрыла рот платком, улыбается. Сам хозяин привстал от удовольствия, разглаживает складки под пояском, басит врастяжку:

— Шту-ка-ри!

Удачное начало многое значит. В первую хату входили, словно замороженные, потом повеселели.