— Добрый день, дядечку, добрый день, титочко! Принимайте «легкую кавалерию». Поем, пляшем, картинки показываем!

— Заходите, гостями будете! Что за «кавалерия»?

— Ось послухайте!

Представление начинается.

Один дядько слушал, слушал и сказал:

— Все по-писаному… Нельзя ли по-простому?

Мы теряемся. Что заучили, то знаем, а по-простому о чем говорить?

— Вот ты, Костя, бывал аж в Барвенкове. Как оно там?

Удивительное дело, где и красноречие взялось. Котька и про паровозы рассказал, и про депо. Батько, говорит, в ремонтниках ходил, нормировщиком. Наряды выписывал, поковки принимал. Мы слушаем и думаем: «На видном месте был. Как же иначе? Ученый человек везде заметен: хоть в селе, хоть в городе».

— Паровозы тяжелые, как хата, — говорит Котька. — Тянут вагонов по двадцать, чтоб не сбрехать! В одну сторону руду везут, в другую уголь. Снуют туда-сюда, туда-сюда. Составов сотня за день простукает.

— Це дило, це дило! — согласно закивал дядько. — Живем, значит, живем! Спасибо, сынку. Про это всем и рассказывай, какие заводы, какие рудники построили. А по-писаному оно как-то не так. — Потер коленки, подумал, добавил: — Насчет церкви не беспокойтесь. Что надо, то и сделаем.

Встречали и по-иному:

— Идите подальше, ищите дураков в другом месте. Мы такую бумагу не подпишем!

— У нас никакой бумаги!

— Ступайте, ступайте! — И дверь на засов.

Было и так. Только спели про «пауков-крестовиков», поднимается из-за стола хозяин. Рослый, головой до матицы достает. Поддернул овчинные штаны-иршанку, махнул сюда-туда по усам, перекрестился на лампадку, подступил вплотную. Чуем недоброе, стоим, ни бе ни ме.

— Значит, «пауков-крестовиков»? В школе такое учат, да? Ах вы, сатаны с того свету! — Схватил Котьку и Микиту за шиворот, несет к двери, словно щенят, нас с Юхимом ими же подталкивает. Потом как туранет всех через крыльцо — покатились по мерзлой дорожке. — Сгиньте с моих очей!

Опомнились только тогда, когда миновали добрый десяток дворов.

— Вот сумасшедший! — заметил Микита.

— Кулак-мироед. Соловки по нем скучают! — добавил я.

— Паук-крестовик! — уточнил Котька.

Юхим шмыгнул носом.

— Здорово дерется, зануда!

В общем, по-разному встречали.

Привезли динамит. Целую бричку подтянули. Будут взрывать церковь. Холодно стало. Страшно. Послышалось, завыли по дворам барбосы.

А почему холодно? Откуда страх? Сами же бегали по людям, сами против церкви агитировали. Теперь явились запальщики. Будут слово подкреплять делом.

Смутным показалось дело. Когда говоришь, когда играешь спектакли — это одно. Это вроде бы не всерьез. Но когда динамит, бричка динамиту — шутки плохи!

Закатили ее в церковную ограду. Распрягли лошадей, погнали в конюшню. Возле брички выставили часового с винтовкой. Это уже не агитация. Тут слово ни к чему. Бессильно. Все! Участь решена. Видишь, как сгорбилась, как потемнела церковь? Пришел последний час. Рухнет она под ударом, пылью пойдет по воздуху…

По слободе пошли беспокойные пересуды. Вспомнили воду высокую, которая коснулась церковного порога. Вспомнили и то половодье, которое унесло колокола со звонницы. Теперь, видимо, всемирный потоп приближается — весь храм смоет.

От Григория Ивановича, верховного старосты, вестей нету. Может, и направил строгий ответ, но Кутулуп под спуд доложил. А возможно, и послать не дали. Над его головой есть головы и повыше. Кто знает, как оно там? Горчичный, слыхали, протест выдвинул. Но его так стукнули, что до новых веников запомнит. Выговор отхватил Горчичный, да самый строгий. Приказали: сиди и не рыпайся! Тут же бричку динамиту снарядили. Вон в ограде стоит, брезентом накрыта. Мы похаживаем вокруг ограды, поглядываем. Боязно-то боязно, а все же любопытно! Котька говорит, видел, как в карьере шпунты долбят, как суют туда взрывчатку, как по свистку разбегаются. А оно ка-а-к саданет — дым коромыслом!

Бурили буравами, долбили кирками, шевелили грунт лопатами. Народу понаехало! И все не наши. Даже отца не пустили. Да он бы, ясно, и сам не пошел. Приутих что-то, вроде бы засомневался.

Внутри храма построили леса. Снимают цепи, паникадило сняли бронзовое, подсвечники со стен удалили. Пусто сделалось. Боги смотрят печально. Понимают, от-глядели свое.

Изнутри тоже буравили, рубили, ворошили, как и снаружи. Дошло до нас, будто собираются заложить взрывчатку равномерно: и отсюда, и оттуда. Чтобы не разносить церковь вдребезги, а тихонько так приподнять, встряхнуть на воздухе, положить на землю.

Приказано: с утра позакрывать окна в домах, что на площадь смотрят. Запахнули ставни в школе (еще вчера объявили, что уроков не будет), закрыли в сельсовете и клубе, закрыли в олийнице и «рачной», в лавке и конторе колхоза «Большевик», в пекарне и скобяном магазине. Аптека тоже ставнями прикрылась. Словом, все дома, что большим четырехугольником облегли майдан, приготовились к взрыву. Казалось, закрыли глаза с перепугу. Замерли, не дышат.

Наша четверка удобно устроилась за каменной стеной школьного забора. Забор не сплошной кладки, он с отверстиями в виде крестиков. Лежим, словно воины у бойниц, притаились. Все видно, и никакой опасности. Правда, Юхим было засомневался:

— А если осколком по глазам?

Котька снял опасения:

— Сказали, взрыв не осколочный, силовой. Только чтоб сбить с фундамента.

Запальщики укрылись в сторожке. Тихо в селе, даже в ушах звенит. Притаилось все: ни собака не залает, ни курица не закудахчет. Но что же они копаются?..

Так всегда: пусть больно, пусть жалко, но если решил отрезать — режь сразу, не мучай! А они мучают и мучают. Не ладится, что ли? Или, может быть, в самую последнюю минуту приказ пришел: «Отменить!»? Тогда вся слобода высыпала бы на улицу.

Смотрим, ждем, затаившись в школьном палисаде. И вот, словно привидение, словно знак божий, на площади появился кто-то. В исподнем белье. На шее цепи, словно вериги. На правом плече крест деревянный. Тяжелый крест: человек под ним изгибается.

Микита узнал. Как закричит:

— Мысочка, Мысочка-звонарь!

Гляди-ка, с того свету явился. Про него уже и забыли, а он, оказывается, живой! Куда ж путь держит? Прямиком к церкви.

Пересиливая друг друга, орем:

— Стой, стой!

— Ложись!

А он шествует, словно Христос, и ничего ему не страшно, и никого он не боится. Идет себе…

Из сторожки заметили. Выбежали. А он снял с плеча крест да как размахнется:

— Сгинь, нечистая сила!

Перед ним расступились.

Смотрим, побежал народ к церкви, как по команде. Загудела площадь. Мы тоже осмелели, кинулись в гущу. Думаем, при людях взрывать не станут.

Забегала слобода вокруг церковной ограды, обтекла ограду со всех сторон. Но внутрь никто не полез. Мысочка встал на плоский камень у ворот, поставил крест к ногам и ну проповеди читать, ну читать. Взрывникам, видать, надоела такая кутерьма. Махнули рукой, заперлись в сторожке, сидят себе мирно, своего часу дожидаются.

Народ гудел, гудел, да и разошелся. Тому скотину поить, тому печь топить. Не будешь же век стоять, святые речи слушать. Один Мысочка сидел до полуночи на камне. Продрог — слова не вымолвит. Чуть живого унесли от ограды.

На зорьке давануло в стекла, вздрогнули хаты. От храма Покрова осталась высокая куча краснокирпичного праха.

Очень высокие окна в клубе. Попробуй дотянись. Если бы кому на плечи стать, тогда другое дело. Так и решаем: я в паре с Котькой. Микита с Юхимом. Сперва один сверху, потом другой.

В клубе светло и празднично, как бывало в храме. Ламп горит — не сосчитать! На сцене целый ряд да по стенам уйма. А скоро будет еще светлее. Говорят, свет дадут от Днепростроя. Через районный город опоры пошли в Донбасс, на шахты. От них и к нам протянут. Уже и столбы по тракту положены. Подними их на ноги, дай провода в руки — пусть светят!