У Чертова лога внезапно раздались выстрелы. Корытин был смертельно ранен в голову. Из оврага показалось десятка полтора всадников. Они мчались развернутым строем на конвой, охватывая его с трех сторон. Конвоиры пытались бежать, но под одним убило лошадь, другие сами повернули назад. Они не оказали никакого сопротивления: молодые казаки были ошеломлены и внезапным нападением, и смертью Корытина, и тем еще, что арестованные чудесным образом поломали свои кандалы и бросились навстречу своим друзьям.

К Сергуньке подскакал кареглазый казачок, потрепал его за рыжеватый чуб:

— Будешь без меня самовольно в разведку ходить?

— Анастасий! Свет мой, Настенька! Без тебя отныне — ни шагу. Ей же, ей!.. — сияло лицо Сергуньки. Он крепко сжал рукой тонкие, сильные пальцы Насти, державшие повод.

А тем временем Пименов, выстроив на шляху спешенных и обезоруженных конвоиров, пытливо взглянул на небо, будто ища у него ответа, потом приказал спокойно, ровным голосом:

— А ну, Машлыкин, Пономарев, Огнев, Карасев, шаг вперед!

Вызванные вышли растерянно из ряда. «Волшебник он, что ли? — думали казачки. — Откуда нас знает?»

Были они из семей «дюжих» и опасались крутой расправы.

Пименов медленно, точно обдумывая что-то, сказал:

— Жаль вас, казаки… Совсем молоды, не повинны ни в чем… Но время военное, а батьки ваши, знаю доподлинно, руку атаманскую держат. — И видя побледневшие, точно известью присыпанные лица молодых казачат, Пименов закончил: — Коней у вас отбираю. Садитесь живо на телегу. Проедем еще с десяток верст — всех отпущу, но с условием, чтоб навек закаялись идти против тех, кого атаманы бунтовщиками зовут. Поймите: не за свои достатки и прибыль поднялись мы.

Раздались нестройные радостные крики конвоиров:

— Николи не будем!.. Будьте здравы!.. Удачи вам!

С удивлением заметил Павел Денисов, что Назар, который успел привязаться к нему и Сергуньке, не проявил никакой радости: лицо его было хмуро, губы подергивались.

Тело Корытина с обрыва сбросили, потом отправились в путь.

Через десяток верст Пименов отпустил конвоиров-«выростков», сказав им сердечно:

— Ну, прощевайте, казаки. Не поминайте нас лихом. Не лиходеи мы, а заступники за народ. Передайте наш низкий поклон сотнику, атаману Федорову. И скажите ему, — угрозой зазвенел голос Пименова, — что ежели не утихомирится он, так ждет его та же участь, что и Корытина!

…Мерно шагали по шляху уже притомившиеся кони. Покручивая длинный ус, рассказывал Пименов Павлу Денисову и Сергуньке:

— Когда задержали вы эскадрон гусарский, свернули мы с дороги и схоронились в хуторе Дунином. Прозвали его так потому, что хутор тот когда-то, лет полтораста назад, основала казачка Дуня вместе со своим мужем. Рассказывают о ней хуторяне, что смелой, силы богатырской, красоты дивной была Дуня. Жила она в Вешках, а слава о ней бежала по всем окрестным станицам. А в тот хутор глухой, в песках сыпучих, пошла она заместо монастыря, потому приревновала мужа к одной казачке, приподняла ее высоко и так грякнула о землю, что у той кровь изо рта — и дух вон. Маются ныне хуторяне, население-то с той поры умножилось, а земли, урожай дающей, совсем мало, больше рыболовством живут. И все же никуда переселяться не хотят: любят свою сторонку, хоть и неприветлива она. Там у них ни одного «дюжего» нет — сплошь беднота… двенадцать дворов… Три казака в наш отряд вступили… Ох, казаки и казачки там! — усмехнулся Пименов. — Все как на подбор! Сами говорят: «Дунины потомки мы…»

— Ну, хутор мы сами увидим, — перебил Павел, — а ты поведай нам, почему вы в Чертовом логу засаду устроили?

— Ну, то ж понятно, почему… Хутор большой, и нам пришлось бы наступать всем отрядом, а не хотелось показывать, сколько нас. Дошло бы дело до драки. Корытин мог и прикончить вас, закованных… А о том, что вас заковали и наутро собираются в Черкасск отправить, Федя проведал от Назара. Назар нам и фамилии ваших конвоиров сообщил и у кого из них отцы богатеи сказал.

— Постой, — удивился Сергунька. — А откуда же Федор знает Назара?

— Отец Назара, Петр Митрофанович, из той же Зимовейской станицы, что и наш Федор. Какую-то причастность имел к пугачевскому делу, а потому и переселился сюда, к родне своей.

— А почему ж тогда Назар-то к нам с Павлом такой неприветливый заделался, столь угрюмо простился с нами?

— И то разобъяснить нетрудно, — улыбнулся в усы Пименов. — Назар прям-таки молил Федора, чтоб приняли его в отряд наш. Ну, он — единственный сын у Петра Митрофановича… Ясное дело, жаль было отцу выростка в опасный поход отправить… А Федя и брякнул, чтоб убедить Назара, — дескать, что ты с Павлом тоже наотрез отказался взять его. Федю мы оставили на Дунином хуторе, потому что федуловцы хорошо заприметили его, когда на бандуре играл он и песни пел на площади.

Дорога была нелегкой. Кони устало шагали по серому песку. В небе медленно кружил коршун. Заходило солнце, освещая багряным светом степь и перистые облака, таявшие в прозрачном воздухе.

Пименов и Федор, сидя на молодой траве в леску, поодаль от других казаков, горячо спорили.

— Не след тебе соваться в Глазуновскую, — говорил Пименов, сдвинув густые брови. — Жизнью своей занапрасно рискуешь, а толк-то какой?

Но Федор возражал:

— Надобно идти! Смелое слово людей подымает на крыльях. И к лицу ли нам обходить сторонкой станицы, точно мы зачумленные?

— Да пойми ты, Федор, упрямец этакий, ведь в Глазуновской два эскадрона Павлоградского легкоконного полка размещены да сотня атаманцев. Не под силу нам их оттуда выбить. А в ближайших станицах остальные эскадроны того ж полка да конно-егерские команды стоят… А новый станичный атаман Скублов свирепствует в Глазуновской: навел такие порядки, что никто и пикнуть не смеет.

— А ты помысли и о том, что в этой станице бедноты куда больше, нежели «дюжих». И восстание было уже здесь месяца три назад, когда старым станичным властям по шапке дали, новых избрали, богатеев сильно поприжали. И ежели бы не прибыли царские войска, так в Глазуновской бы и зачалось восстание, по всему Хопру и Медведице заполыхало бы. Авось удастся мне разбросать грамотки, писанные Павлом, — и это уже немало.

— Эх, Федор, «авось» веревку вьет, а «небось» петлю на шею закидывает.

Но Федор твердо стоял на своем.

— Не забывай и о том, что раз порешили мы идти к воронежским уездам крепостных подымать, так надо ж силу иметь. Разве пригоже нам заявляться с отрядом в полсотни сабель? Надобно, чтоб хоть часть казаков с верхнего Дона уходило из станиц в наш отряд или другие сколачивали… У меня в Глазуновке и друг надежный имеется — Бахвалов Сережа. Через него все разведать можно: писарем он в правлении станичном служит.

Пименов задумался, складка прорезала лоб.

— Ну пусть будет по-твоему, — сказал он наконец. — Иди. Но никому в отряде о том ни слова… Дело большой тайности требует. Осторожен будь изрядно…

Толпа собралась вокруг бандуриста у церковной ограды. Под печальный звон бандуры неслось заунывное пение:

— Кому повем печаль мою, кого призову к рыданию? Продаша меня братия моя в тяжкое пленение вавилонское… Во мраке стенаю и слезы горькие лью, жду избавления от плена ненавистного. Но возблистает во мраке денница, и насильники-вавилоняне побегут, яко дым от лица огня…

Затаив дыхание неподвижно стояла толпа, точно завороженная бархатным басом бандуриста.

Но вот послышались испуганные голоса:

— Атаман, атаман!

В толпу врезался высокий толстый сотник, багроволицый, с всклокоченной рыжей бородой. За ним мелко семенил хорунжий, старенький, весь иссохший, но юркий и подвижный.

— А ну, что за сборище? — неожиданно тонким голосом крикнул атаман. И, подойдя вплотную к бандуристу, спросил его: — Ты что за человек? И по какому такому праву двоемысленные, непотребные слова выговариваешь?

— Есмь я убогий и сирый, — смиренно отвечал Федор. Его рокочущий бас так непохож был на высокий, тонкий голос атамана, что в толпе не могли сдержать улыбок. — А псалмы я пою церковные. Чернец я из Борщовского монастыря, на колокол пожертвования собираю.