— Да ведь то Панин, тиран крепостных своих, чего взять с него? — гневом блеснул взгляд Позднеева.

— Да разве тебе не ведомо, что Панин — послушное эхо царское, что и на сей раз не его эти слова, а самой государыни?

Видя, как омрачилось лицо Позднеева, Суворов добавил:

— Ну, что сделано, того не воротишь, Быть может, и станется, что все сие недовольство сгладится постепенно. Правда, обнадеживать не стану, нет у меня сильной руки при дворе, многие вельможи — мои недруги и нелюбители. Скользок, ох, скользок паркет придворный! Но все же, в светлую память отца твоего покойного, все сделаю, чтобы добиться конца твоей опалы.

— Душевное спасибо вам, Александр Васильевич, за всегдашнее расположение ко мне, — поблагодарил растроганный Позднеев.

— Ну, ладно, ладно, — потрепал его по плечу Суворов. — Ты мое доверие заслужил. Ведь только ты появился здесь, в степях, так славный подвиг уже совершил, оборонив обоз. За дело сие я представил тебя к награждению орденом Георгия.

— Благодарствую, Александр Васильевич. Но там и другие отличились, более меня достойные. Ну, вот хотя бы молодые казаки Денисов и Костин.

Суворов не дал ему договорить:

— Все знаю, голубчик. Их я представил к той же награде… А что до тебя, как я и говорил, останешься при мне офицером для особых поручений. А теперь, Анатолий, поведай, что слышал ты перед отъездом из Петербурга о делах внешних, что умышляют против России там, за границей?

У Позднеева еще сохранились в столице друзья, причастные к ведению дел иностранных, и он знал многое.

— Главнейший враг наш сейчас — Англия. Военная слава России поперек горла стоит английским политикам. Особливо опасаются они усиления флота нашего. Не по нраву им и то, что торговые суда наши бороздят черноморские волны. Вот и мечтают, чтобы Черное море внутренним турецким озером стало, ну и, конечно, чтобы турки позволили им свои торговые суда водить по тому озеру. Всячески подстрекают они Турцию развязать новую войну против нас.

— Английские политики — злостные каверзники, старинные недруги России, — сказал Суворов. — Знаешь, Анатолий, англичане невесть почему Дон полюбили: уже несколько лет в Таганроге орудует представительство большой фирмы английской «Сидней, Джемс и компания». Мнится мне: не только купцы они, но и лазутчики. Ну, Анатолий, до завтра. Отдохну малость, а потом и за дело возьмусь. — И он указал на стол: на нем лежало несколько нераспечатанных конвертов.

Месяц был тусклым, затуманенным. В прорывах облаков холодным блеском сияли далекие звезды. Октябрьский ветер леденил лицо, перехватывал дыхание.

В своей палатке Позднеев приютил недавно прибывшего из Москвы и зачисленного корнетом в Нижегородский драгунский полк Александра Астахова, белокурого юношу лет восемнадцати, с девичьи нежным лицом и едва пробивающимися усами.

При свете свечи Позднеев прочитал Астахову отданный час назад Суворовым приказ войскам. В нем говорилось, что в эту же ночь весь отряд должен был незаметно для ногаев переправиться через Кубань несколько выше устья Лабы.

Суворов никогда не скрывал от солдат трудностей предстоящих боев. И на этот раз он прямо говорил о том, что переправа будет «наитруднейшей, широтой более семидесяти пяти сажен, противный берег весьма крутой, высокий, столь тверд, что шанцевым инструментом в быстроте движения мало способствовать можно… Пехоте переходить нагой, казакам — вплавь, драгунам — на лошадях, если же лошадь быстрины не выдержит, то драгунам тоже быть нагими. Артиллерию переправить на понтонных паромах… Войскам не отдыхать до решительного поражения или плена неприятеля; если он не близко, то искать его везде… Донское войско — вплавь вперед, пользуется ночью, не ожидаясь других войск…»

— Боя никак не боюсь, хотя он для меня и впервые, — озабоченно сказал Астахов, — но по правде, Анатолий Михайлович, заранее стучат у меня зубы и мурашки по спине ползают. Холод-то изрядный — ведь завтра как-никак двенадцатое октября! Стало быть, изволь переправляться в чем мать родила, да еще в темь, да еще через такую стремнинную реку…

Позднеев сказал успокаивающе:

— Да вы не расстраивайтесь заранее, Сашенька! Не так страшен черт, как его малюют. Нельзя быть таким неженкой. Вы что ж, уподобиться хотите боярину Кондареву, что на Дон послан был еще при царе Михаиле?

Забывая свои огорчения, Саша живо заинтересовался:

— А что с тем Кондаревым приключилось?

В синих глазах Позднеева пробежала усмешка.

— Мне рассказывал про то намедни есаул Рубцов — весьма неглупый казак… Кондарев должен был участие принять в морском походе казаков против турок, но казаки послали в Москву войсковую отписку, в коей сказано было: «В походе ему, Кондареву, быти не можно, потому, государь, что жил он при твоей государевой милости и человек он нежной…» Сколь много сраму потом было тому «нежному» боярину и на Дону и в самой Москве! — добавил поучительно Позднеев. — Да и с Александром Васильевичем на сей счет шутки плохи. Куда как не жалует он неженок! «Все мы — солдаты, — говорит. — Каждый офицер должен переносить стойко все трудности наравне с рядовыми воинами».

Астахов смутился:

— Да я это так, не подумавши, брякнул, Анатолий Михайлович. От других не отстану. Не придворный баловень ведь я, в самом деле.

— Ну вот и хорошо. А с Нижегородским полком и я переправу буду держать. Вместе будем. А чтоб не промерзнуть, Суворов, приказал перед переправой всем солдатам и офицерам по большой чарке водки дать, да и после переправы тоже.

Время уже близилось к рассвету, но еще была глухая, непроглядная ночь. С мерным плеском бились о каменистый берег волны. Студеный ветерок то налетал порывами, то шептал у самого уха.

В полночь начали переправу шестнадцать донских казачьих полков под командой Иловайского.

Офицеры Нижегородского драгунского полка, так же как и солдаты, раздевшись донага, готовились начать переправу.

— Холодно, ой и холодно же! — воскликнул плачущим голосом Саша Астахов, попробовав воду ногой.

— Да, это вам не на теплой лежанке нежиться, — насмешливо ответил один из офицеров. — Вам, видно, и крепкая водка кровь не согрела.

Послышался конский топот, подъехал Суворов. Был он одет по-парадному: треуголка с золотым позументом, зеленый мундир со звездой на груди и лентой через плечо, плащ темно-синий с меховой опушкой и подкладкой черного бархата. Рядом с ним ехал вестовой Егор Селезнев — бородатый, уже пожилой казак, держа в руке зажженный смолистый факел, с треском рассыпавший искры. От этих огненных всплесков отступившая темь казалась еще непроглядней.

— Господа офицеры! — сказал Суворов. — Показывайте подчиненным добрый пример. Извольте немедля переправляться первыми. Казаки Иловайского уже полностью на той стороне, надо поспешить и вам.

Не успел Суворов отъехать, как все кинулись в воду, ведя за собой упиравшихся и храпящих лошадей.

Ночной бой был яростным, но коротким. Первыми переправились через Кубань казачьи полки. Застигнув врасплох, смяв и разбив передовые части ногаев на берегу, они промчались наметом около десятка верст и в ночной тьме молнией ударили на главные силы неприятеля, сосредоточенные в большой лесистой балке — урочище Керменчик.

Не ожидавшие нападения ногаи спали у костров или в войлочных кибитках, когда дозорные подняли крик о приближении казаков. По всему лагерю понеслись тревожные возгласы людей, ржание испуганных лошадей, и почти тотчас же на кочевников обрушилась стремительная атака казачьих полков. Не все ногаи успели вскочить на коней, многим пришлось биться в непривычном для них пешем строю.

Казаки захватили две тысячи пленных, три знамени и множество бунчуков.

В рапорте Суворов писал Потемкину: «Одни сутки решили все дело… Храбрость, стремительный удар и неутомленность Донского войска не могу достаточно выхвалить перед вашей светлостью…»