Позднеев проспал несколько часов в отведенной ему комнате, а потом вышел на улицу погулять и осмотреть местечко. Вскоре же он столкнулся с шедшими навстречу ему двумя офицерами в синих плащах и доломанах Ахтырского гусарского полка — Астаховым и Стрельниковым. Увидав Анатолия, они бросились к нему:
— Вот нежданная встреча! Сколь затейны извороты жизни! — воскликнул восторженно Саша Астахов, целуя Позднеева. — А вы не изменились, Анатолий Михайлович, ну нисколечко! Будто еще вчера сидели мы в засаде в саду полковника Лоскутова, и вы, чтоб не заснул я, пребольно щипали меня — до сих пор не забыл, — засмеялся Саша.
Все тот же девический румянец заливал щеки Саши, все так же капризно была оттопырена верхняя припухшая губа, но очертания лица огрубели, стали более мужественными, и взгляд был уже не тот — не наивно-доверчивый, а твердый, решительный. А вот Стрельников, пожалуй, совсем не изменился. Лишь кое-где на бледном лице его прорезались тонкие морщины, но по-прежнему молодецки были закручены его золотистые усы, насмешлив и самоуверен взгляд темных глаз, по-прежнему небрежно-щегольски свисал с плеча ментик и ловко облегал фигуру голубоватый, расшитый золотом гусарский доломан, и, как встарь, победоносно оглядывал он проходивших мимо женщин.
— Идем, идем с нами, — весело говорил Астахов, взяв крепко под руку Позднеева. — Сейчас отведем вас на квартиру к нашему эскадронному Сабинину. Он сегодня празднует именины. Будут цыгане, жженка, вина изобилье — вот и отметим нашу встречу.
— Но ведь это же неудобно, Сашенька, я с Сабининым не знаком.
— Нет-нет, никаких возражений. И слушать не хочу! У нас, гусар, такое правило: друзья одного ахтырца — друзья всех.
За длинным некрашеным столом, заставленным бутылками, графинами, тарелками, расположились гусары в расстегнутых мундирах и в узких малиновых брюках — чикчирах, заправленных в высокие сапоги. Многие курили из длинных, вишневого дерева, чубуков, и, несмотря на открытые форточки, облака густого дыма висели в воздухе.
Вошел денщик, бережно держа в обеих руках в лосевых белых перчатках огромный серебряный супник с пуншем, горящим синеватым пламенем.
Сабинин стал разливать пунш большой ложкой в бокалы. Один офицер, размахивая в такт пустой бутылкой, затянул песню ахтырских гусар:
Прекрасно вся вселенная устроена у нас:
С похмелья кружка пенна, хлеб ситный, лук и квас.
В соседнем кабачочке хмельное есть вино.
Мы, пьяные, танцуем и вертимся волчком.
Но что тому дивиться и много рассуждать —
Вселенна ведь вертится, и нам не устоять.
Гусары подхватили припев:
Гусары-ахтырцы всегда молодцы,
В бою, на пиру ли они впереди, впереди, впереди!
Под окнами послышался шум, и в комнату вошли цыгане.
Прищурившись, Позднеев загляделся на одну цыганку. «Да ведь это же Мариула!». — узнал он. Она была все та же, лишь немного похудела со времени их встречи на крещенской ярмарке, но яркая красота ее не поблекла, так же смел взгляд, и монисто даже осталось прежнее: серебряные монеты — русские, турецкие, молдаванские и еще какие-то, пробитые и нанизанные на алую ленточку.
Она тоже узнала Анатолия. Подойдя к нему легкой, танцующей походкой, сказала небрежно-скучающим тоном, точно о чем-то само собой понятном:
— Ведь я же говорила, что рано или поздно, а встречусь с тобой, синеглазый.
И она быстро отошла, отбросив смуглыми пальцами прядь волос, упавшую на лоб. Стрельников схватил ее за руку, хотел было привлечь к себе, посадить на колени, но она ловко увернулась.
— Э, да вижу, вы старые знакомые! — бросил Стрельников ревнивый взгляд на Позднеева.
Выпив вина, цыгане собрались в кружок. Под трепетный перебор струн гитар полились гортанные песни. В них звучала то хватающая за сердце тоска, то разгульное, не знающее пределов, дикое веселье.
Сильно опьяневший, бледный Стрельников подошел к Мариуле, встал перед ней на колено и, протянув бокал, сказал:
— Выпей, Мариула! И станцуй так дивно, как танцевала вчера.
Залпом выпив вино, цыганка тряхнула головой, как будто отгоняя печальные думы, вышла на середину комнаты, сделала неуловимое движение — серебряный гребень свалился с ее головы.
Блестящие длинные волосы молодой цыганки рассыпались по плечам и спине черным плащом. Держа в руке газовый шарф, она под звуки бубна стремительно понеслась в танце, не сводя глаз с Позднеева.
Тонко звенели золоченые подвески в ушах Мариулы, глухо бренчали монеты в ожерелье.
Музыка звала за собой, и, подчиняясь ее ритму, гусары притоптывали в такт, рассыпая тонкий звон серебряных шпор.
— Ну и бес девка! — воскликнул Саша, любуясь пляшущей Мариулой.
Лиловая юбка цыганки летела, точно под буйным ветром, открывая до колен стройные ноги. Мариула то дробно стучала медными дужками каблуков красных сапожек, то носилась вокруг, как бы не касаясь пола, и легкий шарф летел за нею.
Бубен звучал все тише, все тише, и в такт его последним замирающим звукам Мариула приблизилась к Анатолию и жарко шепнула:
— Давно ждала тебя, томилась… Теперь не уйдешь от меня, синеглазый!.. — и отбежала к цыганам.
«Вот диковинка! — подумал Позднеев, опьяневший не столько от вина, сколько от этой страстной, вдохновенной пляски. — Но какая же она красавица! И как танцует!.. Чаровница, волшебница!..»
В голове у него шумело. Он подошел к окну, открыл его, вдохнул сыроватый воздух, глянул задумчиво на зеленые звезды, вспомнил Ирину. Тотчас же твердо решил: «Нет, нет, не бывать тому! Разве могу я променять ее на другую?»
Вся мыслимая на свете радость, все счастье было для него в одной Ирине.
XX. Стычка
Суворов получил от Потемкина, из Бендер, срочную эстафету. Позднеев увидел, как сумрачное лицо Александра Васильевича просияло, глаза зажглись огоньками радости, и даже сеть морщин на лбу и щеках смягчилась и расправилась.
— Ура, ура, ура! — крикнул звонко Суворов, вскакивая с табуретки. — Мне поручено принять командование над армией под Измаилом. Светлейший предоставляет на мое усмотрение: снять ли осаду, продолжать ли ее, или, наконец, решиться на штурм Измаила. А мнение мое твердо: вся матушка Россия смотрит сейчас на нас, ждет великого подвига от войск наших. Ну, Анатолий, час на сборы! Через час отправляться!..
Всю ночь сеял мелкий дождь. К утру он перестал, и все вокруг застлала белесая муть тумана.
Медленно, осторожно казачий разъезд, полтора десятка сабель, продвигался по тропинке вдоль лесной опушки. Копыта коней, ступавших по сплошному ковру опавших листьев, стучали приглушенно.
Цепочкою, по одному, растянулся разъезд. Казаки сонно покачивались в седлах. Казачьи полки шли в авангарде наступавшей армии, оторвались от обозов с продовольствием. Второй день не было ни крошки во рту. Неприхотливые степные кони измотались в постоянных переходах. Суровы были изможденные лица казаков. Истомил голод, изморила усталость. При одной мысли о хлебе набегала липкая слюна, под ложечкой начинало сосать.
Сергунька, искоса взглянув на молодого казака — Порфирия Спешнева, ехавшего рядом, сказал тихо:
— Ну, что нос повесил? Про женку свою воспомянул, что ли?
— Что женка? — раздумчиво ответил Порфирий. — За два года войны можно и забыть-то. К тому же всего месяц женат был, а потом призвали на службу. Ты лучше скажи, как думаешь, долго ли еще воевать будем? Ты ж подхорунжий, да и грамоте обучен.
— Насчет женки твоей — не верю, что забыл, притворствуешь. Знаю ведь: вздыхаешь по ней. Ну, да ничто: за вздохи пошлины не берут… А насчет конца войны — откуда ж мне про то ведать? Не нашего ума дело, про то лишь царица да генералы ее знают.
