Тихон Карпович, помолчав, глухо добавил:

— Неправдой все это нажито было… Много и других непомерных богатеев-старшин имеется на Дону: Себряковы, Кутейниковы, Мартыновы… Понятно, все они — верные слуги царевы, а что ж поделаешь? Восставать против них — значит восставать против волн царской… А это куда как не под силу нам. Стало быть, терпеть, терпеть надобно, сколь это ни досадно. Если уж крестьянство во главе с Пугачевым не смогло одержать верх над помещиками, так нам и подавно не справиться с нашими старшинами. Их сама царица возвеличивает, ведь недаром же она пожаловала им недавно все права дворянства российского.

— А все ж восставать надо, — твердо сказал Павел. — Нет другого исхода, поймите, Тихон Карпович. Мы ж не суслики степные, чтоб ожидать смиренно, пока нас капканами изловят и смерти предадут. За волю народную и жизни не жаль!

Тихон Карпович устало махнул рукой:

— Тебя не переспорить. Упрям ты больно. Сердцем думаешь, а не головой. Смотри, как бы не потерял ее! — И ушел, хлопнув дверью.

Таня сидела с помертвевшим лицом, думала: «А что, если и впрямь не сносить ему головы? Чего он добивается? Трудно мне понять. Как вернулся с Кубани, молчаливым стал. Не обо мне и детях думает, а о чем-то своем. Не ищет он покоя и счастья в семье…»

Закрыв дверь плотно, Павел беседовал со Штукаревым — он только что вернулся в станицу. Сверкая черными глазами, рассказывал Штукарев гневно о том, что Белогорохов, выехавший в Петербург для подачи императрице прошения, был арестован и отправлен в крепость Димитрия Ростовского для суда.

— Лишились мы Никиты — нашего походного атамана, не вырваться уж ему из когтей вражьих! А все ж надо бы сделать разведку, не удастся ли как-нибудь высвободить его из крепости? И о том следует подумать: если казнят Никиту, так нужно другого вожака иметь. Но кого же?

Павел решительно ответил:

— А тут раздумывать нечего. Есть такой человек, чье имя будет знаменем не только для нас, казаков, но и для всех крестьян.

— Да кто же, кто? — нетерпеливо теребил смолистый чуб Штукарев.

— Дементий, брат Емельяна Пугачева.

— То мысль… Только пойдет ли он с нами? Смелый ли он, твердый волей? Не стар ли? Ведь ему, поди, лет шестьдесят?

Денисов улыбнулся.

— Трижды виделся с ним в Димитриевской крепости. Последний раз, правда то было года два назад, перед выездом на Кубайскую линию. Но я имею и недавние сведения. Не сомневайся, он крепкий, как железо, и не только по здоровью, но и по разуму. Уверен: пойдет с нами за правое дело. Сказал твердо: «Начнется пожар на Дону, я в стороне не останусь».

— Но как в крепость-то пробраться? Ведь, слышал я, туда ныне с большей строгостью пропускают. Да и за Дементием строгий присмотр, наверно, установлен. И как вызволить его из крепости, ежели он согласие даст быть заедино с нами?

— Об этом подумать надобно… Кое-что уже есть в мыслях, Имеется у меня в крепости родня — старый друг Дементия. Через него надо действовать. Лишь бы попасть в крепость, а там видно будет.

— Поспешать надо. Никиту схватили, ныне очередь за мной. Ведомо мне: как на волка, облаву сделать на меня собираются станичные богатеи. — Штукарев зачерпнул воды из жбана, выпил с жадностью. — Послал я двух гонцов к яицкому казачеству — тому, кое царица после казни Пугачева приказала переименовать в уральское. И еще несколько казаков — в воронежские, ближайшие к войску, уезды. А на Дону есть у меня связь со многими станицами.

— Уже сейчас, Трофим, пора бы собирать полки, — настойчиво сказал Пасел.

Штукарев вздохнул:

— Сам про то знаю. Да как начинать, когда еще не все готово?.. К тому же немало казаков на полевых работах. И то еще учти: в осеннюю распутицу царской пехоте трудно будет пробираться по нашему бездорожью. А осенью мы конно в наступление двинемся.

— Ты понимаешь, Трофим, что вышло? Вот уже с год, как нас, ушедших с Кубани, не трогали — боялись, что, ежели, закуют нас в кандалы, весь Дон подняться может. А теперь власти осмотрелись, видят, что могут опереться на «дюжих». Вот и стали они, власти-то, попеременно то пряником приманивать, то кнутом щелкать. И ведь немалого добились. Сколь много таких, что надеются вымолить у царицы возврат былых казачьих вольностей. А про то и не помышляют, что только ружьями и саблями надобно свободу добывать, и притом для всего народа.

— Правильно! — ответил Штукарев. Помолчав, сказал тихо, почти шепотом: — Первое, Павел, что надо тебе сделать, — это побывать в крепости… Ну, прощевай, друг! Пора мне возвращаться, дел-то уйма!

— Будь здрав, Трофим, — тепло простился Павел.

Это была их последняя встреча. Вскоре атаманцы схватили Трофима Штукарева и еще нескольких казаков. Все они были отправлены в кандалах в Петербург, на суд Военной коллегии.

Июньский вечер. Тихо в станице, а еще тише в залитом лунным светом садочке. Под старой яблоней сидят двое на расстеленной на траве полсти, ведут тихий разговор. Слышен низкий женский голос:

— И за что я только полюбила тебя, Сергунька, — ума не приложу: и ростом ты не вышел…

— Мал, да удал, — улыбчиво отвечает мужской голос.

— …и рыжеватенький…

— Рыжие ежели не злые, так очень добрые.

— Пересмешник был, да и остался таким… Даже надо мной подсмеиваешься.

— С тебя пример беру.

— И в дела опасные, погибельные невесть зачем ввязываешься, супротив «дюжих» идешь.

— «Дюжие» — они из воров сделаны, из плутов скроены, мошенниками подбиты.

— И песни дерзкие про власти слагаешь…

— Да песни-то разве плохи? Многие их подхватывают. Кто песню хорошую складывает, добро людям творит. А кто веселые песни поет, того и беда не берет.

Короткое молчание, и снова звучит ласковый женский голос:

— Знаешь, всегда ты был мне милее всех. Думала, возьмешь меня замуж. А ты перед войной-то за Груней стал увиваться. Ну, я и поддалась уговорам отца с матерью — вышла за Ивана. Любил он меня крепко, а все ж не мил был он мне… И вот год назад нежданно-негаданно тебя в Черкасске на коне против кухни атаманской увидела. Ой, и забилось же мое сердечушко… Памятливое оно у меня…

Опять молчание. Потом — другой голос:

— Ну, а как атаман, не пристает к тебе, Настенька, с лаской барской? Ведь он такой!..

— Слышала я, водились когда-то за ним такие дела. А ныне ведь ему шестьдесят минуло. Притом как женился он на графине Собаньской, так та за каждым шагом его следит. Слушается ее — и даже в карты играть бросил вот уже больше года. Да и мамани моей он совестится.

— А как мать-то тебя сюда отпустила?

— Упросила ее. Сказала ей, что больно соскучилась по станице нашей.

В соседнем саду запел соловей, щедро, словно полными пригоршнями, разбрасывая серебристые трели. Его песнь подхватил другой, защелкал раскатисто, засвистел, будто стараясь превзойти своего соперника.

Едва только взошла заря, к воротам Димитриевской крепости подъехал воз, груженный сеном. Устало остановились круторогие быки. На возу сидел круглолицый казак с рыжеватым чубом. А внизу стоял погоныч с русыми кудрями, с упрямым взглядом карих глаз. Навстречу им, зевая и потягиваясь, вышел начальник караула-капрал Тамбовского полка.

— Ну, что привезли, станичники? — спросил он хрипло.

— Не видишь, что ль? — откликнулся сидящий на возу казак. — Солнце в мешке да воду в решете. — И он так заливисто рассмеялся, что хмурый капрал усмехнулся и тоже пошутил:

— Видеть-то вижу, да где ваши виды?

— Вот они, — ответил неразговорчивый погоныч и передал капралу два вида — паспорта, выданных на имя казаков Аксайской станицы Буйволова и Конькова, и бумажку от станичного правления.

— Знатные у вас прозвища, — опять усмехнулся капрал. — Это кто же из вас Буйволов?

— Я самый и есть! — весело отозвался с воза белозубый казак. — У прадеда моего некогда, при царе Горохе и царице Печерице, было с десяток буйволов, потому так и прозвали его.