— Не сыщешь правды и там, на Дону, — глухо проговорил Павел. — Присмирел некогда могучий Дон, приутишился. Старшина всюду верх взяла, друг друга покрывают. Известно, ворон ворону глаза не выклюет.

Глубокие складки залегли между бровями Порфирия Спешнева. Он проговорил горячо:

— Да, на Дону бедовые дела творятся. Нет ныне правды и там. Измываются над бедняками, точно не люди они, а щенки какие.

— Сам ты щенок, молокосос! — рявкнул Корытин. — Ишь ты, от горшка два вершка, а туда же — словами вольными кидаешься! Мы — казаки, не крепостное мужичье. Каждый у нас, ежели с умом, да дело знает, да на войне отличился, может в старшины выбиться… А за речи непутевые знаете что может быть? — И Корытин взглянул на Денисова. — Ведь время-то военное, и суд-то у нас военный.

Павел вскочил — чуть стол не опрокинул. Стремительно поднялись и другие. С побелевшим от гнева лицом Денисов крикнул:

— Смотри, Корытин, вижу тебя насквозь. Недалеко, видно, ушел ты от отца своего. Ведь он кабалой, словно паутиной липкой, опутал бедноту станичную и старшинам доносы делает. Ежели и ты шпынем, доносчиком станешь, все ребра тебе переломаю. Помнишь, как тогда, на масленой, в станице шваркнул я тебя, аж земля загудела! А теперь не я один — многие тебе настоящую цену знают…

— Да что вы, станичники! Нешто ополоумели? — струсил Корытин. — Я ж только к тому, что не можно здесь речи неподобные вести. А ну, как подслушает кто из офицеров или тот же трактирщик донесет?

Все невольно оглянулись на открытую дверь.

…Выйдя из трактира, шли молча. У лагеря Павел приостановился и сказал Корытину угрожающе:

— Помни же: в случае чего расправа с тобой будет короткая.

Корытин сверкнул глазами, но ничего не ответил.

На другой день проснулся Сергунька от звонкого, голосистого «ку-ка-ре-ку!», раздававшегося во дворе. Вставать было еще рано, пепельно-серый рассвет едва брезжил. И, лежа на сене, вспомнил Сергунька о том, как ехал в Усть-Медведицкую, чтобы навестить свою сестру. Давно это было, а в памяти до сих пор живет. Встретилось ему по пути имение полковника Силина. Еще подъезжая к нему, услышал он взбудораженный гул голосов и вскоре увидел толпу крестьян — человек сто. Вооружившись дрекольем, топорами, вилами, косами, сгрудились они у белокаменного дома с двумя колоннами. На высоком крыльце стоял тучный старик с длинными усами, в расстегнутом полковничьем мундире. За его спиной жались девушка в легком платье и двое перепуганных подростков: должно быть, дочь и сыновья. Дворовые стояли с охотничьими ружьями.

Потрясая саблей, полковник неистово кричал:

— Бунтовщики, злодеи неблагодарные! Я выстроиться вам помог на местах этих, а вы бунт затеяли?! Думаете, не ведомо мне, сколь много среди вас холопов, бежавших от господ своих? Знаю, всех знаю! Коли уж на то пошло, в кандалы закую и к вашим барам отправлю, а там вас драть нещадно на конюшне будут да в Сибирь, на каторжные работы, сошлют!

На миг толпа смолкла. Из нее выступил дед в надвинутой на лоб старой шапке. Высоким дребезжащим голосом он сказал рассудительно:

— Чего зря стращаешь, Владимир Петрович? Насчет ухода мы миром решили и на том накрепко стоять будем. Замучил ты нас барщиной. Когда к себе нас залучал, обещал, что лишь два дня в неделю на тебя батрачить будем; потом съехал на три дня, а ныне уж на четыре. Зачем слово свое не держишь? На Дону пока что закрепощения нет, и мы вольны отходить куда захотим. А ты, проведав, что мы уйти задумали, отправил Федьку в Усть-Медведицкую, чтоб солдат сюда прислали и нас задержали, пока долги тебе не выплатим. А то не считаешь, сколь лишнего мы для тебя работали против уговору… Хорошо, что мы Федьку твоего переняли.

Полковник стал кричать лающим басом:

— Мерзавцы! Николи не выйдет по-вашему! Солдат все одно вызову!..

Полковник хотел еще что-то крикнуть, но дочь дернула его за рукав. Увидев у ворот казака с двумя пистолями за кушаком и ружьем за плечами, он побледнел. Может быть, вспомнил, как лет десять назад крепостные, по подговору присланного Пугачевым казака, сожгли его воронежское имение, а он, полуодетый, отсиживался зимой в сыром погребе, стуча зубами от холода и страха.

— Пугачевец!.. — прохрипел он и попятился, чуть не выронив из рук сабли.

Толпа загудела, бросилась к крыльцу. Полковник и его семья заперлись в комнатах. Крестьяне смяли дворовых, отняли у них охотничьи ружья. Хотели было рубить дверь, но вмешался Сергунька:

— Бросьте, браты, это дело! Ну, какая вам польза будет, ежели с барином расправитесь? В одиночку вам с царскими солдатами не совладать. Вершите, как задумали: завтра же подавайтесь с семьями на юг, на Сальщину или в Ставрополье. Там пока что вольнее живется…

— Правильно говоришь, казак, — отозвался староста, тот самый дед, который вел переговоры. — Может, и взойдет для нас зорька. Да и зачем барышню пугать? Она к нам была милосердной, зла от нее не видели.

Когда все разошлись, Сергунька постучал в дом. Ответа не было. Выждав немного, он решил еще раз постучать, но дверь внезапно распахнулась. На пороге появилась девушка. Выйдя, она затворила за собой дверь, став спиной к ней, как бы оберегая ее. Серые глаза ее смотрели в упор, спокойно и бесстрашно.

— Спасибо тебе, казак, — промолвила она надменно. — Какую награду хочешь от нас?

Гнев окрасил щеки Сергуньки. Он сказал тихо, горячо:

— Выгодой не корыстуюсь… Дай лишь, панночка, на память что-либо.

Девушка холодно усмехнулась.

— Возьми. — Она сняла с пальца золотое кольцо с крупным камнем.

— Нет, что ты? — отмахнулся Сергунька. — Дай ленту с косы. Больше ничего мне не надобно.

Улыбка тронула края губ девушки. Она расплела пышную косу, лицо ее, окаймленное волной золотых волос, стало еще краше. Протянула голубую ленту Сергуньке. Тепло прозвучал ее голос:

— Невесте подаришь?

— Нет ее у меня.

— Ну, будь здоров!

— Прощевай, — печально сказал Сергунька.

Девушка открыла дверь и ушла.

Сергунька повернул в противоположную сторону от своей дороги и несколько верст провожал крестьянский обоз. Мелко перебирая копытцами, бежали овцы, взметая клубами дорожную пыль. Изредка они останавливались и встревоженно блеяли, будто негодуя, что люди гонят их куда-то прочь от привычных мест. Важно шагали красно-пегие быки, запряженные в телеги со скудными пожитками, домашним скарбом и продовольствием.

Женщины сидели на телегах, понурившись, низко надвинув платки на лоб. Старухи вытирали набегавшие слезы. Сосредоточенно шагали крестьяне, лица их были угрюмы. Только детвора пересмеивалась и шалила как ни в чем не бывало. Лишь их не страшила небезопасная дорога, тянувшаяся далеко-далеко на юг, туда, где травой-ковылем заросли целинные степи, где так мало людей, но зато, немного и притеснителей, туда, куда манила и властно звала вековечная мечта о воле…

В маленькой землянке было сыро и холодно. Позднеев глубоко задумался, завернувшись в плащ. На столе чадила сальная свеча.

Вошел Алексей и стал топить железную печурку, ворча хриплым, простуженным голосом:

— Ну и сторонка, будь она трижды неладна! Дров сухих и то не достанешь. А камыш разве даст тепло?.. Голод и холод. Солдатики еще на ногах держатся, почти все лихоманкой или животом страдают… А стоило только Суворову приехать, так все точно пьяными заделались, гомонят: «Где Суворов — там победа!» Да что он, пресвятой чудотворец, что ли? Разве ж такую грозную крепостищу можно малыми силами одолеть? Да и то еще в рассуждение взять: почти половина войска — казаки. У них и ружей почти нет, а ежели у кого и есть, так что те ружья, без штыков?

— Да не хнычь ты, Алеша, — усталым голосом отозвался Позднеев. — Сам знаешь, с какой радостью войска встретили появление Александра Васильевича. Сразу про лишения свои тяжкие забыли.

— Верно изволите говорить, — кивнул Алексей. — Да все же невдомек мне, почему они льнут, словно дети к отцу, к Суворову? Слов нет, генерал отменный, знаменитый, ни одной баталии, слыхал я, николи не проигрывал, в бою в самых опасных местах другим пример показывал. Но ведь имеются же у нас и другие храбрые да смекалистые генералы? За что ж его, особливо перед прочими, солдаты наши так уважают?