Анатолий говорил так внушительно, что Саша сначала поверил ему и в ужасе переспросил:

— Плавать по морю, купаться в море теперь, в конце марта?!

Потом, сообразив все-таки, что Позднеев шутит, Астахов протянул по-ребячьи:

— Ну, так я вам и поверил!.. Вечно подшучиваете надо мной. Вижу, что не хотите открыть тайну. Считаете меня по-прежнему мальчиком?

— Нет, что вы? Как бы я посмел? — с притворным удивлением воскликнул Анатолий. — Ведь вам уже восемнадцать лет минуло!

Некоторое время они ехали молча, потом Саша промолвил:

— Видел я Суворова не раз в кубанском походе и удивлялся, почему он так хорошо сидит в седле. Ведь он же не кавалерист, как будто всегда в пехоте служил.

Позднеев ответил с усмешкой:

— А знаете ли вы, Саша, что еще в Семилетнюю войну, будучи полковником штаба, Суворов командовал десятью конными полками, в авангарде армии русской шедшими? И показал он себя таким лихим конником, что начальник его, граф Чернышев, представляя к награде отличившихся в бою под Гольнау, писал о нем — сам я читал о том в послужном списке Александра Васильевича: «Хотя полковник Суворов в пехотном полку считается, однако склонность и привычку более к кавалерии, нежели к пехоте, получил». А главнокомандующий Салтыков добавил от себя к тому представлению: «…и себя перед прочими гораздо отличил».

— Вот как? — удивился Саша и, помолчав немного, сказал: — Вот что еще непонятно мне: у Суворова есть пожалованная самой государыней шпага с золотой рукояткой, драгоценными камнями изукрашенная, а он всегда носит легкую, простую шпагу, без всяких украшений, имеющую лишь надпись: «За отличное обучение Суздальского полка».

— Верно, — подтвердил Анатолий. — А знаете, что сказал мне как-то Александр Васильевич про свою простую шпагу? Я подержал ее в руке и говорю ему, что, мол, очень легка она, почти невесома, а он в ответ: «Да, взять мою шпагу в руки нетрудно, а вот нести ее со славой и честью — труд тяжелый».

Стрельников, послав коня вперед, догнал Астахова и Позднеева.

— Опять о славе и о Суворове? Ну что ж, это и впрямь неразделимо. То ведомо даже мне, кутиле и повесе, еще необстрелянному на войне… хотя и трижды дрался я на дуэли, — добавил он не без гордости. — Но сейчас меня интересует другое: едучи сзади, я кое-что слышал из вашего разговора и убедился, что тайны направления нашего в Таганрог вы так и не выдали Саше. Извольте же раскрыть хотя бы другую тайну, волнующую меня и Сашу: есть ли в городишке Таганроге доброе вино и хоть несколько красавиц, за коими можно было бы поволочиться?

— Могу вас вполне успокоить: вин в Таганроге много, и притом весьма изрядного качества — греческих, италийских, французских и иных. Ведь ныне через Таганрогскую гавань обширная торговля ведется. Сюда ввозят многое: вина, шелка, сукна, бархат, чай, кофе, табак, пряности разные. Расширяется и вывоз российский за границу: железо, кожа, холст, пенька, веревка, меха — и все это там, в странах заграничных, признается лучшими в мире. Таганрог буйно растет, его гавань по своим оборотам уже сильно перегнала ростовскую. Недаром сам Петр заложил этот град, стремясь к великой пользе для России. А что касаемо красивых женщин, то их в городе предовольно: встречал я на городских улицах немало красавиц, не только русских, но и итальянок, гречанок, армянок…

Задержав коня, Анатолий, поехал рядом с Павлом Денисовым. Хотя и молод был Позднеев, но многих людей перевидел, и казалось ему, что в Павле, всегда задумчивом, сдержанном, есть что-то неразгаданное, потаенное: не похож он чем-то на других.

— Ну как, Денисов, вы не сердитесь на меня за то, что безжалостно задержал я ваше свидание с невестой? Но не унывайте, дня через четыре мы возвратимся, и тогда вы сможете уехать в свою станицу.

— Да я не в обиде, — ответил Павел, слегка усмехаясь. — Я даже доволен, что вы доверяете мне участие в предприятии, видимо, немаловажном.

— Немаловажном? А почему вы так думаете?

— Приметил я: хотя и веселы вы, а все нет-нет да и задумаетесь глубоко, тревожит вас что-то… И вот еще: дважды в раздумье коснулись вы мундира своего с левой стороны, словно ощупывая пакет во внутреннем кармане. Да и мундир-то в том месте слегка у вас оттопыривается.

Анатолий подумал: «Умен казак, наблюдателен». Спросил:

— А вы много читаете?

— Читал я мало, к моему огорчению. Трудно найти стоящие книги у нас на Дону.

…Перед въездом в Таганрог все приостановили коней по предложению Позднеева. Он сказал вежливо, но решительным тоном:

— Нам дано весьма важное и сугубо тайное поручение. Сущность оного могу открыть вам, по приказу генерала Суворова, только завтра вечером. Запомните; прибыли мы в Таганрог лишь для развлечения. Всем вам надлежит остановиться на постоялом дворе на окраине города (Алексей знает его и проводит вас), а потом присоединиться ко мне. Я же расположусь в портовом трактире «Роза», а правильнее, судя по итальянской надписи на вывеске, «Роза и чертополох», — улыбнулся Позднеев. — Связь будем поддерживать через моего Алексея и через подхорунжего Костина, которые останутся с вами. Ну, что еще сказать? Пить вино, конечно, можно, но так, чтобы головы оставались обязательно ясными, а походка твердою. Если хотите ознакомиться с достопримечательностями города, это, пожалуй, тоже можно, но только поодиночке, и с тем, чтобы завтра к десяти вечера непременно все вы были в сборе.

В этом трактире Позднеев остановился потому, что был знаком с его содержателем — черноглазым, рыжеволосым Луиджи. Итальянец приезжал изредка в Нахичевань для продажи вин. Луиджи пленился, что штабной, с золотыми аксельбантами офицер, покупая вино, говорил с ним на родном итальянском языке (этот язык Позднеев знал сносно), а к тому же — и это было, пожалуй, самым важным — офицер беседовал запросто, по-человечески. И Луиджи не удержался, чтобы не рассказать Анатолию о своей жизни. А она была трудной. Три года просидел Луиджи в тюрьме австрийцев — угнетателей Италии — за «длинный язык», или, как было сказано в судебном приговоре, «за бунтовщические высказывания против императорского правительства». Тюремное заключение не зажало рот Луиджи, по его выражению, и по выходе из тюрьмы он опять принялся за прежнее. Был выдан новый приказ на его арест, но австрийские жандармы не застали Луиджи дома. Ему пришлось бежать из родной страны. Он нанялся матросом на купеческий корабль, отправлявшийся в Таганрог, прибыл туда, сначала стал торговать вином, а потом открыл трактир. Жил он в Таганроге уже четыре года и даже женился на украинке, но сильно тосковал по родине.

Увидев неожиданно Позднеева, Луиджи обрадовался:

— Счастлив видеть вас, сударь! Как раз у меня свободна неплохая чистая комната. Надолго изволили прибыть? Дня на четыре, говорите? Жаль, что не больше. Подам вам бутылку замечательного винца — «Кровь Везувия»; называется оно так потому, что виноградники расположены на склонах вулкана. Есть у меня и отменное кианти. Закажите, прошу, что вам приготовить?

Когда Позднеев сказал, что охотно отведает вина, да и с собой заберет несколько бутылок, и заказал на обед макароны по-итальянски, Луиджи был в восторге.

Пообедав и отдохнув немного, Позднеев решил: «Прежде всего надо побеседовать с поручиком Павловым — командиром роты Самогитского гренадерского полка, охраняющего военные верфи, а завтра утром вести переговоры с Сенявиным. Павлова надо вызвать к себе — идти к нему в расположение роты несколько опасно: об этом может узнать Лоскутов. Точно так же нужно попытаться пригласить сюда же, через Павлова, капитана Сенявина; если же мне самому побывать у Сенявина, об этом может узнать Монбрюн».

Попросив у Луиджи гусиное перо, чернила, два конверта и бумагу, Анатолий написал записку Павлову с предложением прибыть к нему по важному, безотлагательному делу и с предупреждением, чтобы о вызове этом он никому не говорил.

Передав письмо подоспевшему Алексею, Позднеев сказал строго: