— У меня есть план, как защиту держать. Я первым говорить буду, а ты только поддакивай.

Наконец их вызвали. Павел с трудом поднялся на ноги. Загорнов и Сергунька поддерживали его с обеих сторон. К счастью, идти было недалеко. Миновав две комнаты, вошли в третью, где за столом сидел румяный широкоплечий штаб-ротмистр с длинными золотистыми усами, не скрывавшими, однако, ребячьей припухлости верхней губы, и уже пожилой хуторской атаман — худой как щепка, с большим, загнутым книзу носом, с колючим взглядом. В сторонке, у оконца стола, поместился полковой писарь, торопливо очинявший гусиное перо.

«Да ведь это Саша Астахов! — припомнил Павел, вглядевшись в лицо штаб-ротмистра. — И он, видно, признал меня!»

Атаман Федоров, взглянув пристально на узников, злорадно усмехнулся и сказал Астахову:

— Знатная добыча! Раненый — то хорунжий Денисов, а другой — подхорунжий Костин. Знаю их по турецкой войне.

«Слава богу! — подумал Павел. — Больше ему ничего не известно».

Штаб-ротмистр равнодушно, как будто не придавая значения словам атамана, приказал:

— Загорнов, дай-ка им табуреты, пусть сядут.

Когда узники, гремя кандалами, уселись, Астахов спросил строго Павла:

— Хорунжий Денисов, объясните, почему вы и ваш спутник оказали вчера вооруженное сопротивление нашему пикету на шляхе?

— Очень уж грубо обошелся с нами вахмистр, — стал придумывать Павел. — Он не потрудился даже узнать, кто мы, наезжал конем, размахивал палашом… Все ж мы офицеры! И вот он, — показал Павел глазами на Сергуньку, — тоже обнажил саблю и, чтобы спасти свою жизнь, выбил палаш из рук вахмистра, а тот обозлился, выхватил пистолет и в меня выстрелил.

— А куда ж вы направлялись? — продолжал допрос Астахов ровным, бесстрастным тоном.

— Бежали, признаться, от той беды, что в наших местах возгорелась. Еще ранее, задолго, тесть мой Тихон Карпович Крутьков переселился в Воронеж. Увез с собой мою жену. Ну, а теперь и я решил податься туда же. Костин вместе со мной увязался, хотел тоже погостить в Воронеже.

Сергунька поддержал Павла:

— Так точно, господа судьи. Потому как мы — друзья неразлучные, — улыбнулся он. — Друг без друга николи не бываем. Ну, словом, два сапога пара! Про то и господин сотник ведает.

Пронизав Павла взглядом. Федоров спросил:

— Ведь вы оба бросили самовольно службу на Кубани?

— Точно, ушли мы с Кубани, — не смущаясь, ответил Павел. — Но ведь потом, в Черкасске, войсковой атаман Иловайский выдал нам, как и всем прочим, увольнительные билеты. Они и поныне с нами. А вожаками мы и не были. Вожаки-то Белогорохов, Сухоруков, Штукарев — сами знаете, наказание понесли они, — дрогнул голос Павла. — К тому же мы и не отказываемся от окончания срока службы на Кубани и от переселения туда. Мне бы только повидаться с семьей в Воронеже, уговорить их переселиться.

Наступило молчание. Сергунька восхищенно думал: «Ну и ловкач же Павлик! Как складно у него получается! Ему бы послом быть где-нибудь за границей. А этого офицера гусарского сразу узнал я. Вместе в Таганрог ездили. А потом на допрос по таганрогскому делу в крепость Димитрия Ростовского его тоже вызывали. Виду не подает, что нас знает. И правильно делает».

Впиваясь взором в Павла, Федоров выложил последний козырь:

— По словам вахмистра, вас трое на шляху было. Вахмистр полагает, что вы нарочито затеяли стычку, чтобы дать возможность скрыться этому третьему. Кто он таков?

— Нестоящие слова молвил вахмистр, — спокойно прозвучал ответ Павла. — Причину стычки я уже объяснил. Что касается казака того, — в дороге пристал он к нам, гутарил, что здешний он, федуловский. Обещал приютить в своем курене. А почему бежал, про то нам неведомо. Надо полагать, в худых делах замешан был… А может, и просто испугался, чтоб и его не обвинили в драке, — равнодушно добавил Павел.

— Подхорунжий Костин, вы подтверждаете показания Денисова? — спросил Астахов.

— Ей-богу, все чистейшая правда! То есть лучше, чем он, даже я не смог бы объяснить вам, — расплылось в улыбке лицо Сергуньки.

— У меня вопросов больше нет, — лениво проронил Астахов. — Загорнов, отведи их. — И когда арестованные вышли, скучающе зевнул и промолвил сквозь зубы: — Не люблю чернильными делами заниматься… Ну что ж, сотник, как будто против них никаких улик не имеется? Похоже, все дело неимоверно раздуто. Во всяком случае, зря их в кандалы заковали. Куда им бежать-то? У Денисова еле-еле душа держится. Каково ваше мнение, сотник, как присудим?

У Федорова было такое выражение лица, будто у него из-под самого носа вырвали богатую добычу. Недоуменно поведя плечами, он ответил:

— Право, и сам не знаю… Ведомо мне, что в последнюю турецкую войну полковник Сысоев, у кого они в полку служили говорил о них как о вольнодумцах ярых.

— Ну, сколько лет протекло с той поры, могли и одуматься, — устало промолвил Астахов.

— К тому же самовольно возвернулись на Дон…

— Тут и ваш Иловайский виновен: зачем им увольнительные записки дал?

Федоров задумался, нерешительно сказал:

— Правда, и другое ведомо мне о Денисове: тесть его, урядник Крутьков, человек богатый, уважения достойный, свое хуторское хозяйство имеет… Да и сестра Крутькова домоправительницей у войскового атамана Иловайского была.

— Вот видите, — обрадовался Астахов возможности покончить с надоевшим делом. — Может, отпустим их?

— Нет, нельзя, господин штаб-ротмистр. На это я никак не согласный, — решительно возразил атаман. — Давайте так сделаем: заключенных раскуют, но держать их будут под строгим присмотром, пока не получим ответа из Черкасска.

— Что ж, согласен, — недовольно ответил Астахов. — Писарь, запиши наше решение, подлинник передай атаману, копию оставишь мне.

На другой день Астахов, распив с атаманом бутылку вина по случаю предстоящего ухода полка, небрежно сказал сотнику:

— Пойду-ка я проведаю арестованных: быть может, что-либо выведаю у них. Все ж они несколько подозрительны. Вас с собой не приглашаю, потому что вас они, видимо, побаиваются и в вашем присутствии будут держать язык за зубами.

Атаман Федоров взглянул посоловевшими глазами — он легко пьянел, — ухмыльнулся горделиво:

— Справедливо изволили заметить — меня здесь все побаиваются, потому спуску не даю своевольникам, Накрепко власть атаманскую в руках держу. А насчет заключенных не извольте беспокоиться. Держать их буду под присмотром, и все ж они у меня навроде гостей будут. Не думаю уж я сам, что за ними плохое что числится. Идите-идите, а я отдохну малость, прилягу. Прошу разбудить меня, ежели что значащее разведаете у них.

…У двери в комнату арестованных сидел на табурете молодой, лет шестнадцати, казачок с большим каштановым чубом. Астахов спросил его:

— Как зовут тебя?

— Назаром кличут.

— Сбегай-ка в штаб полка, скажи дежурному, что я через час возвращусь.

Отомкнув дверь торчащим в замке ключом, Астахов вошел в комнату.

— Будьте здравы! — сказал он. — Расковали, стало быть, вас? Вот и хорошо, — и он крепко пожал руку Павлу и Сергуньке. Присев на табурет, спросил: — Как ваша рана, хорунжий? Через час пришлю полкового лекаря, пусть осмотрит.

— Спасибо!

— Сегодня утром послал сотник запрос о вас в Черкасск, полковнику Сербинову. Недели две, наверное, пройдет, пока ответ получит. Ежели ничего нет за вами, спите спокойно, а ежели имеется… — Астахов подошел к окну и сказал раздумчиво: — Оконце, правда, маленькое, но протиснуться можно. — Потом, присев на табуретку, продолжал: — Мало знаю вас, но жалею по-человечески: уж больно крутую расправу с такими, как вы, чинят… К тому же весьма большое почтение имею к Анатолию Михайловичу Позднееву, люблю и уважаю его, а он всегда сердечно говорил о вас. Не забыть мне, как несправедливо терзали нас допросами в крепости по делу лоскутовскому… И вместе с тем не ведаю, признаться, чем помочь вам. Может, деньгами? Есть у меня их — предостаточно, — сунул он руку в карман.