— Ну, иди. Мы твое прошение рассмотрим, сообщим на днях…

Когда Дементий вышел, Верзилин промолвил с тяжелым вздохом:

— Кремень-казак!.. От этакого чертушки ничего не добьешься. Ну как, удовлетворим его просьбу?

— Полагаю, что надо, — развел руками Иловайский. — Отказать — значит еще более ожесточить его. К тому же проживает он в самой крепости, хозяйство у него, домик свой, двое детишек — навряд ли на дурости какие пойдет… по крайней мере, ныне. Но приглядывать за ним надо наистрожайше!

Комендант взглянул вопросительно на Суворова. Александр Васильевич рассказал ему под строгим секретом все, что услышал от Позднеева, поведал и о том, что Монбрюн проявляет интерес к Пугачеву.

Суворов решительно сказал:

— Я согласен с мнением Алексея Ивановича. Зачем озлоблять Дементия без нужды?

Уже темнело, когда Дементий подошел к своему домику вблизи крепостной стены, обращенной к Дону. С реки веяло прохладой, в небе зажглись первые звезды.

Жена Дементия, Дарьюшка, степенная и почти такая же неразговорчивая, как и ее муж, снимала с веревки высохшее белье.

— Ну как, зачем тебя вызывали?

Суровое лицо Дементия смягчилось, он ласково сказал:

— Это по моему прошению… Должно, освободят меня от склада.

— Вот и хорошо, — облегченно вздохнула жена. — Проживем и так неплохо: ты будешь чеботарить, а я, как и прежде, офицерское белье стирать. — И добавила: — Там тебя Петр Севастьянович дожидает. Тоже беспокоился, зачем вызывали.

Заслышав голос отца, на крыльцо выбежали дети: пятилетняя розовощекая Маша и, старше ее на год, смугловатый озорной Коля.

— Ты что же пряника-то не принес? — строго спросил Коля.

— Ну-ну, командир какой нашелся! — усмехнулся Дементий. — Завтра принесу, сегодня не до того было.

Дементий вошел в горницу, где ожидал его урядник Азовского казачьего полка Правоторов, с саженными плечами, с грубыми, точно наскоро вырубленными, чертами лица, но с добрым и умным взглядом светло-серых глаз. Он был одностаничником Дементия. С детства дружили, потом сражались с наемными войсками Фридриха, с турками…

Отвечая на вопрос, Дементий рассказал старому другу о беседе в комендантском доме.

— Значит, ты с генералами дружбу завел? — пошутил Правоторов. — А вот насчет войны что спросил тебя Суворов, видать, дело важное. Неужто опять начнется, как думаешь?

— Про то и генералам едва ли ведомо, — ответил хмуро Дементий.

— Знаешь, гутарят, что неспокойно во многих станицах. А вдруг другая война грянет — против панов? Дюже лютуют они, особливо после войны, что поднял брат твой Емельян, да будет ему царствие небесное, — перекрестился Правоторов по-раскольничьи, двумя пальцами. — Да и у нас на Дону Екатерина последние вольности казачьи рушит…

Петр Севастьянович вынул из кармана чекменя смятую бумагу — листок «Московских ведомостей».

— Лавочник мне колбасу в нее завернул. Вот послушай!

И, запинаясь, медленно водя толстым волосатым пальцем по строкам, он прочитал:

— «В 7-й части, на Арбате, в Кривоколенном переулке, в доме под № 12, в приходе святой Троицы, продается человек 18 лет, который отменно хорошо бреет и кровь пускает из руки и из ноги, такожде пьявки припускает. Цена тому человеку — 300 рублей. Там же продается жеребец вороной, бежит отменно красиво и быстро, нрава тихого и скромного, цена — 300 рублей».

— Как же так? — возмутилась обычно спокойная и молчаливая Дарьюшка. — Людьми торгуют, проклятые, словно бубликами! Ведь того и в Туретчине нет, — отец мой в плену был, сказывал, что лишь полоняниками там торгуют, а чтоб поселян продавать, того даже у нехристей обычая нет.

Казаки переглянулись, но ничего не ответили.

Правоторов стал опять читать:

— «За Москвою-рекою, близ Москворецкого моста, в доме под № 3, в приходе Софии Премудрой, продается кучер весьма толстый, кучерявый, 30 лет, с женою оного 23 лет. Цена обоим вместе 450 рублей, а порознь — по 250 рублей. Там же продаются дрожки беговые, кучерский армяк и шапка с павлиньими перьями, цена за все 100 рублей».

Дарьюшка вытерла концом платка набежавшие слезы:

— Вот ироды подлые — мужа и жену разлучают, в рабство продавая!.. Тьфу, и слушать больше не могу! Пойду детей спать укладывать, а потом вечерять вам соберу. — И она вышла из горницы.

Прерывающимся от гнева голосом Петр Севастьянович прочитал еще одно объявление:

— «На Плющихе, во 2-м квартале, в доме под № 17, в приходе Трех святителей, продается изрядно знающий свое дело парикмахер 23 лет, с женою 19 лет, умеющий читать и писать. Цена, тому парикмахеру — 500 рублей, жене — 250 рублей».

— Фу, нечисть какая! — отбросил Правоторов листок, точно ядовитую гадину. — К тому подлому делу — продаже крепостных — они даже святыни приплетают: и Троицу пресвятую, и Софию Премудрую, и некоих трех святителей. Да как же все это церковь терпит?!.

Дементий ударил кулаком по столу так, что пламя свечи высоко взметнулось.

— Вот, Петро, ежели б тебя так продавали, как парикмахера того, поди, надбавку тож сделали б за грамотейство твое… То-то было бы весело и почетно тебе от надбавки той! — И, помолчав немного, добавил с еле сдерживаемым гневом: — Да, измываются над людьми, как хотят!

Правоторов, смотря прямо в глаза Дементию и понизив, голос, спросил настойчиво, пытливо:

— А что, ежели опять потрясти барскую нечисть? — Да еще сильней, чем то сделал брат твой Емельян? Как поступишь, если сам народ с боем вновь начнет добывать себе волю? Неужто в домике своем схоронишься, около жены и малых детушек?.. Учти и то: широко ходит в народе молва, что не Емельяна казни лютой предали, а беглого каторжанина некоего, а Емельян жив остался, только укрывается он незнаемо где да выжидает, пока народ вновь с силами соберется, а тогда он опять, дескать, во главе станет.

Кровь бросилась в лицо Дементия. Он будто помолодел, оживился, глаза засверкали.

«Ну, чистый Емельян!.. Как две капли схож!» — подумал восхищенно Правоторов.

Дементий прошелся по горнице, стуча подковами сапог. Потом, немного успокоившись, обнял рукой за плечи Петра Севастьяновича и сказал прерывисто, глухо:

— Воля народная!.. Целые реки крови чистой пролилось за нее! И еще прольются моря-окияны той крови… Но не время ныне, Петро, подымать народ на дело святое. Сила пока что на их стороне… Вот ежели на Дону, среди казаков и крестьянства волнения большие поднялись бы, тогда, может, и приспел бы час. — И добавил горячо: — Мне жизнь не дорога, Петро. Надо будет, и я пойду со всеми. — Он расстегнул ворот рубахи, как будто, тот душил его, и сказал тихо, страстно: — Горит во мне кровь Емельяна!.. По ночам вижу его на плахе… и всех других вижу убитых, замученных, на каторгу сосланных…

Петр Севастьянович сидел молча, в тяжком раздумье, наконец промолвил:

— Видно, уж так, надобно погодить. А все ж, если и не доживем мы, верю твердо: будет отомщена кровь Емельяна и всех тех, кто за волю народную бились, себя не щадя!

Зима сдалась в конце марта, снег потаял, но ранняя весна еще не пришла, наступило какое-то безвластие в погоде.

Холодный дождь пригоршнями бросал в окна капли, стучал в стекла, так требовательно, что они дребезжали. Пронзительный ветер то налетал неровными порывами, то ослабевал, точно в изнеможении, то вдруг вновь подымался с удвоенной силой, яростно завывая в ночной трубе и сотрясая двери. И когда ослабевал его натиск, слышно было, как на дворе разливается шумными потоками вода.

Нетерпение мучило Позднеева. Он не находил себе места в своей комнате, не мог ни на чем сосредоточить мысли. Еще вчера послал он в Таганрог Алешу с письмом к Ирине, и вот, как назло, с утра начался этот ливневый ураган.

И хотя знал Позднеев, что в такую непогодь не сможет Алексей добраться до Ростова, но не выдержал: накинув просмоленный канифасовый плащ, вышел во двор. Тотчас же ветер и дождь с дикой злобой обрушились на него, ослепили его. Анатолий постоял с минуту ошеломленный, потом решительными шагами пересек двор, постучал в освещенное окно людской. Ему отворила дверь Поленька. Уже по ее опечаленному лицу Анатолий понял, что Алексей не вернулся. И все же спросил: