— Нет еще?

— Нет, — грустно ответила Поля.

— Как прибудет, хотя бы ночью, скажи, чтоб немедленно ко мне.

Анатолий возвратился в комнату, сбросил плащ, сел в кресло и глубоко задумался. Клубок его жизни запутывался все больше и больше, он сам видел это. Сегодня Суворов сказал ему: «Мое ходатайство взять тебя как штаб-офицера Военной коллегией вежливо отклонено. Только что получил извещение из Санкт-Петербурга. Видно, тучи над тобой еще не рассеялись. Придется тебе с полгода потерпеть здесь. Попытаюсь добиться скорейшего окончания твоей ссылки… если, конечно, ты не предпримешь опять необдуманных поступков». И Александр Васильевич, положив свою маленькую сухощавую ладонь на плечо Анатолия, глубоко заглянул ему в глаза.

А когда Анатолий дрогнувшим голосом признался, что он не может жить без Ирины и намерен всеми силами содействовать ее побегу от Крауфорда, Суворов помрачнел и ответил мягко, но решительно: «Это безмерно отягчит твою участь. Действия Крауфорда и Монбрюна, особливо последнего, немалые подозрения вызывают, но ведь пока никаких прямых улик против них не имеется. Тебе надобно остерегаться опрометчивых поступков, кои могут привести к пагубным последствиям». А потом, помолчав, сказал раздумчиво: «Правда, и в жизни, как и на войне, верх берет всегда тот, кто упорно бьется; даже тогда, когда все кажется потерянным, в минуты и дни тягчайшего поражения находит в себе силы стойко перенести его и не утрачивает упрямой воли к победе. Конечно, ежели ты полагаешь, что все твое счастье в Ирине, тебе надобно сражаться за то счастье, но действуй осмотрительно… Верзилину я рассказал все, что ты поведал мне о Монбрюне и Крауфорде. Ты останешься штаб-офицером при Верзилине, тебе будет легко служить при нем — он человек честный, хороший».

И, опять помолчав, добавил: «Сам должен понимать, Анатолий, что дело облегчилось бы, если б удалось вывести на чистую воду этих иностранцев. Верзилин сказал мне, что Монбрюн опять появился в Таганроге и будет руководить перенесением строительства военного флота в Херсон. Внушает немалое подозрение и полковник Лоскутов. Впрочем, обо всем этом тебе досконально расскажет Верзилин. На этих днях он пошлет тебя в командировку на таганрогские верфи».

«Ну, что делать? — мучительно раздумывал Анатолий. — Мой план был таков: устроить побег Ирины, увезти ее на хутор Крутькова — будущего тестя Павла Денисова. Но вот уже конец марта, и, видимо, из-за дождей Павел и Сергунька до сих пор не прибыли… От Ирины нет весточки. Что с ней? И вдруг Ирина раздумала покидать Крауфорда?.. Да нет, не может того статься», — решительно махнул рукой Анатолий, прогоняя ненавистное предположение.

И снова замелькали мысли:

«Но как устроить побег? В старинных романах все это просто: приезжает ночью карета с ливрейными лакеями на запятках, окруженная верными друзьями на лихих конях, вооруженными шпагами и пистолетами. Останавливается та карета где-нибудь вблизи дома, где живет возлюбленная. Сия последняя открывает окошко и сбрасывает заботливо припасенную веревочную лестницу. Возлюбленный неустрашимо взбирается по ней, благополучно похищает красавицу, усаживает в карету и везет в безопасное место. Но ведь так бывает только в романах… А здесь? На всем Дону нет ни одной кареты, даже у самого Иловайского. Нет у меня, к счастью, и ливрейных лакеев. Нет, к несчастью, верных друзей… Тройка скакунов быстрых? Но ведь и это было бы так необычно в тихоньком Таганроге. Ну, предположим, простой крытый возок. Но и это трудно, очень трудно! Путь до хутора долгий, около трехсот верст…»

В тяжелых размышлениях проходило время. Около полуночи ветер стих, дождь прекратился. Позднеев снова вышел во двор, взглянул на небо. Оно уже очистилось от туч: они отползали, тежело влача за собой взлохмаченные края. Ярко сияли звезды, точно омытые дождем.

Только под утро услышал Анатолий осторожный стук в окно. Он бросился к двери, порывисто открыл ее. В комнату ввалился, шатаясь, Алексей. Не только промокшая одежда, но и лицо его было покрыто комьями грязи.

— Ну что? — Позднеев схватил его за плечи.

— Будто все как надо, — ответил Алексей хриплым, простуженным голосом, широко улыбаясь. — Дождался в харчевне, наискосок от дома Крауфордов, письма от Ирины Петровны. Помедлил, пока дождь стихнет малость, а тогда и поехал.

Одеревенелыми пальцами Алексей достал из-за пазухи сверток.

— Ну, Алеша, спасибо! Век не забуду тебе это!.. — Позднеев подошел к поставцу, налил французского коньяку.

— Благодарствую за ласку вашу, — сказал растроганно Алексей, выпил коньяк и добавил: — Ух и крепок! Сразу в жар бросило. Теперь пойду расседлаю коня да чайку выпью в людской. — И вышел.

Анатолий развернул сверток. В нем оказался конверт, прикрытый батистовым кружевным платочком, от которого веяло нежным ароматом. Анатолий бережно спрятал платочек в карман, вскрыл конверт и принялся читать письмо, легко разбирая мелкий четкий почерк. Вначале, собственно, это было не письмо, а дневник.

«7 февраля. Возвращаясь с ростовской ярмарки, простудилась и целый месяц болела. Теперь выздоровела и могла бы выходить из дому. Но Крауфорд сказал вчера мне своим ленивым тягучим голосом негромко — он, когда злится, всегда говорит тихо, — почти шепотом: „Я заметил, что вы неравнодушны к Позднееву. Он может приехать в Таганрог. Поэтому, если захотите погулять, извольте каждый раз сообщать мне — я сам буду сопровождать вас“. Я нахожусь как бы под арестом».

«1 марта. Все в доме идет по-прежнему. Я никуда не выхожу, так как мне несносны прогулки с Крауфордом. Странно, характер его изменялся. Правда, он продолжает носить привычную для него даже дома маску: вечная улыбка, смех, шуточки. Но нередко он внезапно смолкает, точно прислушивается к чему-то или словно ему приходят на ум какие-то тревожные мысли. С ним я встречаюсь только за обедом».

«25 марта. Давно не делала записей: тяжело на душе, да и боюсь, как бы не прочитали мой дневник чужие глаза. Сегодня в три часа дня неожиданно явился Монбрюн. Крауфорда не было дома, он с утра отправился на один из кораблей купца Гусятникова и заявил, что там он и пообедает, вернется только к вечеру… Монбрюн был очень вежлив, говорил мне всякие учтивости. Уходя, просил передать Крауфорду, что придет к нему в семь вечера».

Внизу была добавлена торопливо написанная, малоразборчивая строка: «Я приняла очень, очень важное решение…»

«26 марта. Я едва жива от ужаса, пережитого мною прошлым вечером, и вместе с тем безмерно счастлива, мой горячо любимый друг, что наконец-то получила от тебя письмо. Твой слуга Алексей появился как раз в такой момент, когда мне во что бы то ни: стало надо было написать тебе без всякого промедления… Итак, слушай, дорогой, что произошло вчера вечером. Обычно Крауфорд, уходя из дому, запирает на ключ дверь своего кабинета. Но он не знал того, что ключ от моей спальни подходит к замку кабинета. И вот я, рассказав Маше о своем плане, попросила ее передать Крауфорду, когда он возвратится, что я недомогаю, и заперлась в своей комнате. Это не должно было внушать ему подозрения: Крауфорд знал, что так я делала часто, особенно когда избегала встреч с Монбрюном. Маша сильно перепугалась, узнав о моем намерении, умоляла меня отказаться от него, потому что я могла погибнуть… Я старалась успокоить ее и все-таки выполнила свой замысел: в пять часов отперла своим ключом кабинет, вошла в него, снова заперла дверь, положила ключ в карман… и спряталась в узком простенке за ковром, занавешивающим дверь на балкон. Ведь это была единственная возможность узнать, предпринимают ли они что-нибудь опасное.

Наконец послышались тяжелые шаги Крауфорда. Он отпер дверь, вошел в кабинет, открыл ящик стола и зашелестел бумагами. Раздался стук, вошла Маша и доложила, что я чувствую себя нехорошо и что к семи часам вечера обещал прийти Монбрюн. „Ладно, — ответил недовольно Крауфорд. — Обедать я не буду. Принесите сюда вина да захватите коробку конфет: Монбрюн сластена, точно барышня…“