— Ну, вот и ладно, — пробурчал неразговорчивый Дерябин, — и конны, и оружны, и жизнь свою пока что сохранили.

Насте отдали лучшего из скакунов Иловайского — каракового жеребца Веселого.

— Это тебе за пилочку твою, — сказал ей ласково Павел. — Без нее плохо пришлось бы нам…

Настя смущенно зарделась, опустила глаза.

Собрав всех своих казаков во двор, Пименов дал приказ выступать.

Вьюга стонала, точно оплакивая участь горстки смельчаков, покинувших свои семьи, идущих навстречу новым опасностям — возможно, гибели. Но пока мрак укрывал их, а снег торопливо заметал следы.

В дороге Пименов рассказал:

— Мы-то, вершининские, сдержали свое клятвенное обещание. Но вот многие из черкасцев пали духом: прознали, какая сила двинута на Есауловскую да стоит в крепости Димитрия Ростовского. И как собирать людей в этакий буран? Положим, он и помог нам: атаманцы растерялись, решили, что нас много. И выстрелов из-за вьюги не расслышала та полусотня атаманская, что в казарме осталась. А все ж, как-никак, провалилось наше восстание в Черкасске. Ныне одна надежда — на Есауловскую. Что-то там творится? Передохнем малость у нас на хуторе, а потом двинемся в ближнюю к Есауловской станицу, Верхне-Чирскую, разузнаем там, как дела обернулись.

На том и порешили.

Зима шла на ущерб. Ветер веял с юга, дышал веской, днем на солнце пригревало, но по ночам примораживало.

Обходя станицы стороной, конный отряд в двадцать сабель под командой Пименова приближался к станице Верхне-Чирской.

На ночь остановились на хуторе, верстах в двадцати от станицы, в просторной хате урядника Маноцкова. Хозяин, худой старик с козлиной бородой, приветливо встретил их.

— Понятно мне, зачем в Верхне-Чирскую пробираетесь. Хоть и «дюжим» казаком считаюсь, но зять моя, Порфирий, — ярый приспешник мятежного есаула Рубцова. Я-то в такие дела не мешаюсь, куда мне, старику немощному… А все же царских властей не похвалю, какого лешего лезут они в наши казачьи дела? К тому ж я старой веры, а духовные власти свирепым гонениям подвергают нас… — И добавил строго: — Только вот что, ребята, уговор лучше денег: не дымите вы бесовским зельем — нам, старого обряда людям, диавольский запах табачный непереносен.

Невестки принесли еду: борщ со свининой, бок бараний, начиненный кашей гречневой, пирог с грибами и вязигой, вареники в сметане, взвар. Наголодавшиеся путники с удовольствием смотрели на все это. Подсаживаясь к столу, Сергунька отпустил туго затянутый пояс, улыбнулся:

— Казак еды не просит, а дадут — не бросит. Дай срок, не сбивай с ног, всего вдосталь отведаем. Так-то, брат ты мой Анастасий, — обратился он к севшему рядом с ним молодому пригожему казачку, на которого заглядывались снохи Маноцкова.

Под конец ужина принесли домашнего пива, и все развеселились.

Сергунька тараторил без умолку:

— Вот хозяин тароватьый! Диво варило пиво, слепой увидал, безногий с ковшом побежал, безрукий то пиво всем в чарки наливал; ты-то пил, а мне не растолковал, про то промолчал, потому-то я и невыпимши остался.

— Да не трещи ты так, Сергунька, прям-таки в ушах у меня от твоей скороговорки звенит, — досадливо сказал «Анастасий». — Ну и непутевый болтун же ты!

— Это я-то болтун? — притворно возмутился тот. — Раз я болтун — значит и врун. А раз врун, так и обманщик. Ежели обманщик, стало быть и плут. А коли плут, так и мошенник. А если мошенник, то и, верное дело, вор… Вот видишь, кои поклепы да изветы на меня занапрасно взводишь… А припомни-ка, Анастасий, нашу встречу в Черкасске, когда мы увольнительные билеты от атамана требовали. Ведь до сей поры на сердце у меня скорбно, что ни словечка в те поры не успел я промолвить, а ты мне все без умолку: «Тыр-тыр-тыр да тыр-тыр-тыр!»

Настя тихонько отшутилась:

— А зато смотрел ты на меня тогда так ласково… Как в поговорке старой: «Очи в очи глядят, очи речи говорят». Тот долгий взгляд дороже многих речей.

— Ты ешь, Сергунька, — отрезая большой кусок баранины, посоветовал Федор. — Невесть что завтра с нами станется.

— Прав ты, Федя, — улыбнулся Сергунька. — Надо с тебя пример брать: каков ты удалец в бою, такой же ты хваткий и на пиру.

Распахнулась порывисто дверь, вбежал караульный казак, доложил Пименову:

— Верховой из Верхне-Чирской. Пропустить, что ль?

Не успел Пименов ответить, как в комнату вошел, едва передвигая ноги, зять Маноцкова, Порфирий Спешнев. Павел и Сергунька служили с ним в одном полку в русско-турецкой войне. Но Спешнев никого не узнал. Ему услужливо подставили табуретку, и он опустился на нее в изнеможении. Кисть левой руки его была обвязана окровавленной тряпицей, а в правой он держал нагайку, забыв о ней. Уставясь неподвижным взглядом на Маноцкова, точно в комнате не было народа, начал сбивчиво рассказывать:

— Все рухнуло!.. Прошлой ночью царевы полки захватили Есауловскую… Никто не помышлял, что так рано начнут наступление, — к первому марта ждали их. Большие подкрепления должны были подойти к нам в эти дни, не менее трех тысяч. Главное — казаки, но и из крестьянских слобод тоже немало. Буран помешал, видно. А дозоров вокруг станицы не выставили. Не думали, не гадали, что в такую непогодь нагрянут… А еще, признаться, перепились многие — масленицу провожали…

— Эх, вояки! — жестко сказал Маноцков, сердито блеснув глазами. — Кричали, что Иловайский в карты Дон проиграл, а сами пропили, прогуляли казачью волю!

Пальцы Порфирия разжались, выронили нагайку. С трудом поднял он руку к лицу, будто защиты искал.

— Не осуждай так, Игнатий Степанович. Многие из наших пали в смертном бою… Других в кандалы закуют, и жестокая кара, а то и гибель их ждет… Я тоже бился, двух мартыновцев зарубил, поранило вот меня, — приподнял он перевязанную руку. — Держались мы до утра на окраине станицы. Да что толку? Опросили раненого мартыновца — сказал он нам: дескать, тысяч шесть, а то и семь брошены на нас. И что пушек у них куда больше, чем у нас…

Маноцков вздохнул тяжко:

— А все ж, ежели бы не пьянствовали, масленую справляя, да хотя б дозоры вокруг держали, могли бы отбиваться, пока помощь не подоспела. Да что толковать? После драки кулаками не машут. А как комиссия ваша, на станичном кругу выбранная? И что с есаулом Рубцовым сталось?

— Про комиссию ничего мне не ведомо, — устало проговорил Порфирий. — А про Рубцова слух был, будто храбро бился он на майдане с малой горсткой казаков, а потом заарканили его мартыновцы, в полон взяли.

Порфирий умолк, покачнулся на табурете.

Маноцков взглянул на него с жалостью, но все же спросил о дочери:

— А Евдокия как?

Зять с трудом разжал слипающиеся веки.

— Плачет… тоскует… сбирается к вам выехать.

— А что сам мыслишь-то?.. Видно, повиниться властям надобно: покаянную голову и меч не сечет!

Порфирий стряхнул с себя усталость, выпрямился, ответил тихо, но твердо:

— Не в чем каяться! За правду стоял. От правды той николи не отступлюсь… На север подаваться надобно. На реках Хопре да Медведице «дюжих» мало. Уже были от верховых станиц, к нам гонцы, там тоже котел кипит. Еще поборемся! А ежели неудача постигнет, в леса дремучие по тем рекам уйдем иль в хуторишке каком скроемся, переждем — беднота нас не выдаст.

— Мечтания пустые, бред несусветный! — рассердился старик. — Ты хотя бы о том подумал: ведь до севера Дона сколь верстов будет… Меряла старуха клюкой, да махнула рукой… — Но, взглянув опасливо на грозно нахмурившегося Пименова, добавил: — Ну, ин пусть по-твоему будет. По крайности, хоть не один отправишься в путь далекий… — И, обняв за плечи Порфирия, повел его в горницу.

Когда они вышли, Пименов, обведя всех строгим взором, спросил:

— Что будем делать, казаки? Давайте думу думать, совет сообща держать, умом-разумом раскидывать.

— А что ж тут думать-то? — горячо вырвалось у Павла. — Правду гутарил Порфирий: на север пробиваться надобно, а там видно будет, что и как. Весна покажет, много ли станиц поднимается. На севере-то и от крестьян воронежских да саратовских близехонько. Неужто ж они на печи спать будут, не поддержат нас?