— Его светлость!.. — и распахнул обе половинки широкой двери.

«Как будто слон шествует, а не человек», — подумал Анатолий.

Издали видно было, как приближается к приемной величественная фигура всесильного вельможи, одетого в фиолетовый парчовый кафтан.

Еще до того, как Потемкин вошел в приемную, мужчины застыли в низком поклоне, а женщины присели в глубоком реверансе.

Одноглазый великан слегка кивнул всем головой и приказал дежурному офицеру отобрать прошения у женщин, после чего они тотчас же удалились. Потом таким же небрежным кивком он простился с придворными, явившимися только за тем, чтобы засвидетельствовать свое почтение светлейшему князю. Потемкин быстро обошел военных, выслушивая их просьбы. Слышались короткие ответы: «Сие невозможно…», «Подумаю…», «Направьте в Военную коллегию».

Наконец из числа ожидающих в приемной остались только украинец и Позднеев с Павлищевым.

Подойдя к украинцу, Потемкин спросил:

— Что это у тебя?

— Нежинские огурцы, ваша светлость, — откинул тот салфетку. — Изволили срочную эстафету послать к нам, в Нежин, за ними. — Усмешка пробежала в карих глазах украинца.

Потемкин взял огурец, откусил, разжевал вдумчиво, будто решая весьма важную, неотложную государственную задачу. Потом промолвил благосклонно:

— М-м-м… Неплохие, ей-ей, неплохие… Угодил мне, спасибо. Как звать-то тебя?

— Грицько Нетудыхата.

— Грицько? — улыбнулся Потемкин. — Стало быть, тезки мы. А фамилия у тебя, братец, занятная… Скажи, чтоб выдали ему десять золотых, — обратился Потемкин к дежурному офицеру. И опять к украинцу: — Ну, прощевай, передай мой привет седому Днепру.

Наконец Потемкин подошел к Позднееву.

— По приказанию вашей светлости освобожден и доставлен из Петропавловской крепости премьер-майор Позднеев, — вытянувшись, четко отрапортовал адъютант.

— А, вот ты какой… узник… узник злосчастный, — не то с усмешкой, не то приветливо сказал Потемкин, пристально оглядывая стройную фигуру Анатолия. — Ну что ж… Повиниться должен перед тобой, что я, как президент Военной коллегии, только на днях затребовал твое дело. Весьма замысловатое оно, а все же ясно вижу: невиновен ты… нет, невиновен! И хотя большие старания прилагали некие лица, чтоб всячески запутать и засудить тебя, не вижу я никаких оснований к тому. Правда, за тобой были еще проступки, повлекшие ссылку твою на Дон, ну да это дело прошлое. Говори, чего ты хотел бы?

— Прошу, ваша светлость, уволить меня в бессрочный отпуск от военной службы и разрешить удалиться в мое псковское имение, с тем чтобы отдохнуть и поправить здоровье.

— Что ж, не возражаю. Наложу резолюцию о согласии своем. Тебе и впрямь лучше побыть в деревне. Столичный воздух вредоносен для тебя, вре-до-но-сен! Понял?.. — и он погрозил пальцем. — Ну, будь здоров.

— А теперь куда? — спросил, посмеиваясь, Павлищев. — И до чего же приятно мне видеть счастливых людей!

— Прошу вас отвезти меня на Казанскую улицу, к двоюродной моей сестре.

И снова помчались санки, повизгивая полозьями по гладко наезженному снегу. Неслись они по ночным улицам Петербурга, мимо изредка встречавшихся прохожих, мимо ночных сторожей, мирно спавших в черно-бело-полосатых будках с зажатыми в руках ветхими алебардами. Словно издалека доносился голос Павлищева:

— Вы полюбились мне, Анатолий Михайлович. Дайте мне адрес заш псковский. Обязательно напишу вам о конфирмации высочайшей по делу вашему.

Анатолий рассеянно пожал руку Павлищеву: мысли его были далеко. Как стремительный бег этих санок, как торопливый звон бубенчика, они мчались туда, на Казанскую, где ждала его Ирина…

Спустя месяц, сидя в кабинете своего псковского имения вместе с Ириной, Позднеев вскрыл, волнуясь, конверт с припиской внизу: «От секунд-майора А. С. Павлищева». В письме был приведен текст конфирмации — утверждения Екатериной II приговора Военной коллегии «по делу виконта де Монбрюна и протчих, в государственном преступлении обвиняемых». В конфирмации сказано было:

«Обстоятельствами дела, Военной коллегией рассмотренного, капитан-лейтенант Черноморского флота виконт де Монбрюн с несомненностью изобличен в клятвопреступлении и государственной измене и, в соответствии с законами империи Российской, по всей справедливости приговорен к смертной казни через расстреляние, однако, поелику преступные замыслы де Монбрюна осуществления не получили, а более всего по свойственному нам человеколюбию и милосердию, повелеваем: оного виконта де Монбрюна, лиша чинов и орденов, на службе в империи нашей полученных, предать публичной казни во дворе Петропавловской крепости с преломлением над главою его шпаги, с коей он служил, после чего сослать его в Сибирь на вечные каторжные работы; дело о причастности к злодейским замыслам Монбрюна подданного его величества короля Великобритании сэра Крауфорда дальнейшим производством прекратить за смертью сего обвиняемого; полковника Лоскутова оставить в сильном подозрении, уволив его от службы военной без пенсии, с запрещением ему также занимать какие-либо должности в гражданском ведомстве, а также жительствовать в городе Санкт-Петербурге; всех остальных, привлеченных к сему делу в качестве обвиняемых, считать невиновными и от каких-либо кар освободить.

Екатерина II»

Через полтора года Екатерина, уступив настояниям посла Франции, приказала освободить Монбрюна от каторги и выслать его за границу.

Несколько лет провели Анатолий Позднеев и Ирина в псковской усадьбе. Жили они, «бескрепостные помещики», как недружелюбно называли их соседи, небогато, уединенно.

Позднеев пребывал в бездействии, если не считать, что обучал грамоте деревенский люд. Много читал — после покойного отца ему досталась богатая библиотека. У Ирины же открылся неожиданный талант: она успешно врачевала больных разными снадобьями, а больше травами.

Однажды, сидя на просторном дедовском диване вместе с Ириной, Позднеев прочитал ей сатиру «О пользе лести», напечатанную в «Почте духов». Сатира была направлена против раболепия придворных. В конце были приведены строки Державина:

— А кто издает эту «Почту»? — спросила Ирина, склоняясь над своей вышивкой.

— Какой-то И. А. Крылов. Никогда не слыхал этого имени.

— Неужели тот двадцатилетний юноша, Иван Андреевич Крылов, который приходил как-то при мне к Аннет? Худенький такой… неистовый вольтерьянец! А с ним были Александр Николаевич Радищев. Оба они, особенно Радищев, расспрашивали о тебе, очень сожалели о твоей участи. Радищев одних лет с Аннет, они еще с детства дружат… Аннет говорила, что он очень умен и ненавидит самовластие.

— Стало быть, ты без меня опасные знакомства завела? — пошутил Анатолий. — О Радищеве я слышал много хорошего. Жаль, что не довелось мне познакомиться с ним.

Прошло несколько минут в молчании, потом Ирина сказала ласково:

— Мы живем в глуши, ты скучаешь… Нет-нет, не отрицай, мой друг, ты скучаешь, хотя мы так счастливы. Не можешь же ты заполнить весь твой досуг чтением книг, прогулками, фехтованием с Алешей, обучением деревенских ребятишек грамоте и беседами со мной. Бездействие тяготит тебя… Так вот, давно уже пришла мне мысль, что следовало бы тебе заняться сочинительством, писать в журналах, альманахах… Ведь у тебя есть ум, знания… Но только долго молчала я: боялась, да, сказать откровенно, и ныне боюсь — а вдруг напишешь такое, что опять тебя в крепость засадят?

Анатолий улыбнулся:

— А ведь знатная мысль пришла тебе в голову. И в самом деле — чем я хуже других? Не боги же горшки лепят. Да, ты не опасайся, женушка: печатно я не буду ратовать за ниспровержение самодержавия… Правда, сам Радищев на сей счет высказался с удивительной смелостью. Вот послушай хотя бы всего одну строку его. — Позднеев встал, подошел к шкафу, вытащил небольшую книгу в телячьем переплете: — Это сочинение француза Мабли «Размышление о греческой истории». Радищев, переводя Мабли на русский язык, сделал такое примечание от себя: «Самодержавство — наипротивнейшее естеству человека состояние…» В то время венценосная Екатерина еще щеголяла своим вольномыслием и на голову Радищева не посыпались кары. Но не те времена ныне, особливо после пугачевского бунта.