Во всем равелине царила могильная тишина. Лишь изредка нарушалась она тяжелыми шагами сменяемых часовых и приглушенным боем барабана в крепостном дворе да звоном крепостных курантов.

Мучительно долго тянулись дни, еще тоскливее текли ночи. В камере топили плохо. Нередко Анатолий вскакивал и, чтобы согреться, принимался ходить: пять шагов вперед, пять назад — не разгуляешься…

Бледное, с впалыми щеками, лицо Позднеева заросло бородой, синие глаза ввалились и потускнели, под ними залегли темные круги. Он жил только мыслью об Ирине, надеждой увидеть ее. Он вспоминал все свои разговоры с ней, каждое ее движение, каждый взгляд. Вспоминал, как на прощание она закинула ему на плечи тонкие руки, прильнула к его губам и сказала тихо: «Всегда вместе».

Томилось сердце Анатолия: «Что с ней? На свободе ли? Здорова ли?» — хотя, казалось, не было оснований беспокоиться о судьбе Ирины. Фельдъегерь, который доставил их в Петербург, оказался добрым и отзывчивым человеком. Вместе с ним по прибытии в Петербург Анатолий побывал на Казанской улице, у своей двоюродной сестры Анны Шумилиной, вдовы сенатора, и она охотно согласилась приютить у себя Ирину. Потом фельдъегерь доставил Анатолия к коменданту города, приказавшему, согласно ордеру Военной коллегии, «заключить без промедления в Петропавловскую крепость премьер-майора Позднеева».

Месяца три назад вызывали Анатолия в Коллегию, где его допрашивал генерал-поручик граф Салтыков. Обвинение сводилось к тому, что Позднеев, «увлекаемый своей любовной страстью к Ирине Крауфорд, дал приказание хорунжему Войска Донского Денисову об избиении и незаконном аресте сэра Крауфорда, подданного его величества короля Великобритании, а также нанес сам побои по голове полковнику Лоскутову, следствием чего явилось полное расстройство здоровья полковника, что вынудило оного подать прошение об отставке от службы военной».

Как и предвидел Суворов, за Лоскутова вступился родственник, Салтыков. «Но к этому надо еще добавить, — догадывался Анатолий, — сильное влияние при дворе лорда Витворта, английского посла в России, пытавшегося всячески запутать неприятное для Англии дело».

— Что ответите, сударь, по сему тяжкому обвинению? — спросил строго Салтыков, впиваясь в глаза Анатолия острым взглядом..

Позднеев ответил решительно:

— Приказания хорунжему Денисову об избиении Крауфорда я не давал. Он умер от разрыва сердца, когда пытался бежать и Денисов задержал его, вступив в схватку с ним. Арест полковника Лоскутова, как должно быть известно вашему сиятельству, был произведен по письменному ордеру самого генерала Суворова. Никаких побоев полковнику я не наносил, тем паче, что он не сделал ни малейшей попытки уклониться от ареста, чувствуя, видимо, свою вину.

— Чувствуя свою вину? — переспросил гневно Салтыков. Его толстощекое лицо, окаймленное серебристыми буклями, набрякло кровью. — Откуда вам-то ведомо, виновен ли в чем полковник Лоскутов? То надлежит Военной коллегии судить… «Суворов, Суворов!» — твердите вы. А почем знать — ведь, может статься, вы и Суворову представили все в ложном свете? — Салтыков опустил голову и помолчал в раздумье, рассматривая свои пухлые холеные пальцы, унизанные перстнями с бриллиантами. Потом опять уставился на Анатолия злым взглядом. — Предположим, что Крауфорд действительно являлся тайным лазутчиком Англии, но почему же вы были так близки к нему… и, всеконечно, к его жене, — добавил насмешливо Салтыков, — еще в Петербурге, да и потом, в Таганроге? Не находите ли вы, что все сие бросает на вас тень и даже наводит на тяжкое подозрение?

Гнев окрасил бледные щеки Позднеева в ушах зазвенело, но усилием воли он сдержал себя и сказал спокойно:

— Ни в мыслях, ни в словах, ни в действиях никогда не совершил я ничего противного интересам государства. Что касаемо петербургской моей службы, тогда у меня никаких предположений не было, что Крауфорд тайный лазутчик. Но и в оное время держался я с ним со всей осторожностью и никаких откровений со своей стороны не допускал. Ничего, к службе моей относящегося, не передавал ни ему, ни бывшей его жене.

Салтыков приказал секретарю коллегии:

— Занесите в протокол показания арестованного, после чего возвратите его в крепость.

«Минуло уже с полгода, как томлюсь я здесь, — размышлял Анатолий. — Неизвестно, сколь еще долго пребывать мне в заточении. Не сомневаюсь, что Александр Васильевич сделал все возможное, для освобождения моего. Быть может, и сестра что-либо предпринимала — она бывает при дворе, знакома со всесильным Потемкиным. И все же, выходит, ничего им не удалось сделать».

Неожиданно он услышал голоса, шум шагов. Жалобно скрипнул ржавый замок, грохнул засов. Анатолий вздрогнул: «Опять на допрос… или?» Он не успел додумать, боясь поверить обманчивой надежде, как дверь распахнулась, вошел молодой адъютант Павлищев.

— Приношу вам благую весть, — сказал он приветливо. — Получен приказ о вашем освобождении и прекращении дальнейшего следствия.

Анатолий был настолько изнурен, что слова Павлищева не сразу дошли до его сознания.

— Освобожден?.. Прекращение? — глухо переспросил он, сделав шаг вперед, и пошатнулся.

Адъютант поддержал его, приказал тюремному надзирателю:

— Немедленно отведите господина премьер-майора в офицерскую баню, вызовите цирюльника, возвратите премьер-майору офицерское одеяние. Чтоб быстро! Светлейший князь Потемкин соизволил дать аудиенцию.

Надзиратель, угодливо улыбаясь, кивал головой.

Не прошло и двух часов, как Позднеев, вымывшись с наслаждением в бане, побритый и одетый в офицерский мундир, вошел; в приемную коменданта крепости, где ждал его адъютант. Все, что происходило, представлялось Анатолию сном, он боялся проснуться и вновь очутиться в темной камере.

Адъютант вывел Позднеева из крепости. Морозный воздух захватил дыхание. Подступила тошнота. По всему телу разлилась истомная слабость, и Анатолий бессильно прислонился к стене.

— Эх, изрядно ослабели вы, сударь мой! — пожалел его Павлищев, бережно усаживая в сани. Потом сел сам, запахнул, медвежью полсть и крикнул кучеру: — Живо в Таврический дворец!

Приятно было вдыхать чистый, освежающий воздух вместо противного кисловато-угарного печного запаха и вечной сырости камеры: казалось, что радостно веет встречный ветерок, ласково льнет к лицу снежная пыль, приветливо улыбаются идущие по тротуарам люди.

Свернув с Невского, Позднеев и Павлищев вскоре подъехали к Таврическому дворцу. Павлищев сбросил енотовую шубу, а Анатолий — суконный плащ, подбитый беличьим мехом. Миновав стройные шпалеры слуг в фиолетовых ливреях, вошли в большую приемную, где около трех десятков людей ожидали выхода Потемкина. Прием у него обычно начинался с восьми-девяти часов вечера и длился до утра, после чего Потемкин отходил ко сну.

Павлищев приятельски поздоровался с дежурным офицером, спросил его:

— Изволил проснуться светлейший?

— Да, уже час назад.

— В хорошем самочувствии пребывает?

— В кафтан облачился, но без лент и звезд.

Павлищев, понимающе кивнул головой и шепнул Позднееву;:

— Стало быть, настроение у светлейшего сносное, посредственное: парадный костюм надевает при приемах, лишь когда во вполне добродушном настроении находится, а в шелковом халате-шлафроке выходит в приемную, ежели грызет его черная гипохондрия, коя нередко на него находит.

Анатолий оглядел собравшихся в приемной. Тут были офицеры, купцы в длиннополых черных кафтанах, сановники, несколько женщин с прошениями в руках. «Возможно, кто-нибудь о заключенных ходатайствует», — мелькнула мысль. Рядом стоял пожилой украинец с седоватыми, опущенными книзу усами и бритой головой, с оселедцем — длинной прядью волос на макушке. Был он в белой холщовой рубахе, вышитой крестиком на груди и рукавах, в широких синих шароварах и держал в руке корзинку, тщательно прикрытую белоснежной салфеткой.

В дверях, ведущих во внутренние покои, появился мажордом в раззолоченной ливрее, с булавой в руке. Вполголоса, торжественно он провозгласил: