Склонив голову, Ирина печально сказала Анатолию:

— Завтра вы уезжаете, и мы опять расстаемся, быть может, ненадолго, а может быть… навсегда.

— Нет, что вы, мы обязательно будем видеться, — горячо ответил Позднеев.

Она подняла глаза:

— Так вы и вправду любите меня?

Анатолий взял ее за руки и спросил решительно:

— Ответьте мне по совести: вы счастливы в замужестве?

Слезы набежали на глаза Ирины. Прерывающимся голосом она сказала:

— Я очень… очень несчастна.

— Вам надо порвать с Крауфордом.

— На деле я порвала с ним уже давно. Мы только живем под общей крышей. Но добиться развода очень трудно. Знаю, Крауфорд не согласится на него. Уехать в Петербург? Тоже нельзя: мой паспорт у мужа, а без паспорта я не могу добраться да столицы.

— Тогда единственный исход: я найду для вас убежище где-нибудь здесь, на Дону, в станице.

Ирина печально покачала головой:

— У британского льва цепкие когти… К тому же это повредило бы вам, и без того вы в опале.

— Меня это не заботит, лишь бы вам вырваться на свободу!

— Я не хочу вредить вашей судьбе. Темна, беспросветна будет моя жизнь без вас, но бежать с вашей помощью мне нельзя — ведь вас за это могут в Сибирь сослать!

Вся скорбь, накопившаяся в ее сердце, отразилась в глазах. Небольшого роста, стройная, как тростинка, она была похожа на горько обиженную девочку.

Анатолий нежно гладил ее светло-каштановые волосы, целовал влажные от слез щеки, глаза, взволнованно шептал:

— Ничего, ничего… Мы еще будем счастливы.

Расставаясь с Ириной, Анатолий сказал:

— Едва ли мы скоро увидимся. Знаете что: приезжайте к нам на крещенскую ярмарку. Встретимся часов в двенадцать у лавок золотых дел мастеров. — И добавил: — Подождите до весны, а тогда непременно устрою ваш побег.

Вечером под крещенье пришел к Позднееву архитектор Павел Петрович Смолин. Оба они успели подружиться за две последние недели, которые провел Смолин в крепости.

Анатолий показал Смолину старинную бронзовую статуэтку, купленную им когда-то в Париже. Она изображала однорукого старого воина с поднятой наполовину сломанной шпагой, как бы готового отразить нападение. Казалось, все для него было кончено, пощады от врагов он не мог ждать, но суровое, мужественное лицо его, воинственная поза говорили о гордой решимости биться до конца.

Рассматривая статуэтку, Смолин сказал:

— Прекрасным мастером она изваяна. А почему левой руки нет у воина по самый локоть? Отбита, что ли? Да нет, непохоже…

Анатолий ответил:

— Антиквар сказывал мне, что это — изображение одного из гуситских полководцев, сподвижника знаменитого Яна Жижки. Этот воин был комендантом крепости, прикрывавшей доступ к Праге. Когда немецкие рыцари, осаждавшие Прагу, предложили ему отворить ворота той крепости, сей славный чех насмешливо ответствовал: «У меня лишь одна рука, да и та занята шпагой. Посудите сами, могу ли я открыть тяжелый засов крепостных ворот».

— Отменно острый ответ… А знаете, Анатолий Михайлович, лицо воина похоже на лицо Суворова.

— И я это заметил, потому и сказал Александру Васильевичу. А он горько усмехнулся в ответ мне: «Да, сходство есть, и не только в лице. Левая рука у меня, правда, имеется, но она как бы в параличе из-за интриг придворных, из-за недругов моих — баловней роскоши и неги, у истоков власти стоящих».

Смолян рассмеялся:

— Метко сказал старик. О тех интригах даже нам, людям невоенным, ведомо.

Анатолий произнес задумчиво:

— Признаться, дивлюсь я искусству скульпторов, но плохо понимаю, как это из холодной, бездушной материи, с таким трудом поддающейся резцу, возникают наполненные движением и мыслью статуи. Ну совсем как живые люди!

Архитектор живо подхватил:

— О, этот вопрос уже многими задаваем был, и на него славнейший скульптор древности Пракситель дал такой ответ: «Дело, в сущности, очень простое: я беру кусок мрамора и отсекаю от него все лишнее». — Немного подумав, Смолин добавил: — И знаете что? Мудрый ответ этот надобно отнести не только к скульптуре, но и ко всем иным искусствам изящным, в числе оных и к писательству… Вот, кстати, расскажу вам забавную историйку, что слышал я в столице от самого Гаврилы Романовича Державина. Спустя месяц после смерти Клермона умер другой знатный пиита Буало, заклятый враг его. Освобожденная от земных пут душа Буало порхнула ввысь, к дверям райской обители. Суровый привратник апостол Петр, бренча ключами, чуть приоткрыл врата рая: «Ты кто, грешная душа?» — «На земле я был писателем, много страдал, тяжко мучился… Ведь и твои друзья-апостолы евангелия сочинили. Знаешь, сколь много забот причиняет эта работенка… Пропусти в рай, хоть там отдохнуть удастся!» — «Нет, не пущу, не велено самим господом богом. Все сочинители — каверзники, души у них беспокойные. Они и тут бесчинства натворить могут».

В этот миг, заглянув через плечо апостола, Буало увидел, как по усыпанной желтым песочком дороге райского сада важно прогуливается Клермон.

«Позволь, любезный отче Петр, но ведь пропустил же ты в рай Клермона!» — «Ну какой же он писатель? — усмехнулся в длинную бороду Петр. — Не каждый, кто печатается, есть настоящий писатель. Это же бездарь, тупица. С ним никаких неприятностей не будет. Потому и пустил его… А тебе нет здесь места, ты — талантливый, иди-ка, иди в ад, нечего тут зря околачиваться!»

— Забавная историйка, — засмеялся Анатолий и спохватился: — А что же это я? Ведь сегодня крещенский вечерок, да вдобавок пришел ко мне гость хороший, а я ничем не угощаю… — И, не слушая отговорок архитектора, Анатолий подошел к шкафчику, стоявшему у стены, вынул оттуда бутылку вина, большой кусок сыра, нож, два стакана и белые сухарики. — Давайте выпьем и закусим немного. Не обессудьте, ничего другого у меня нет… Я столуюсь у коменданта. А вино это — здешнее, цимлянское… Я уже немного испробовал его — отменного качества.

Когда, чокнувшись, выпили по стакану вина, Смолин сказал весело:

— Перед отъездом из Петербурга вызывал меня к себе граф Панин, поздравил с успешным, с золотой медалью, окончанием Академии художеств, предложил поездку в Париж. Правда, я мечтаю о другом — о возвращении к формам строгой, величественной классики, а не о теперешнем вычурном изяществе архитектуры французской… Льщу себя надеждой воссоздать благородные традиции далекой древности, когда сам народ, под руководством великих мастеров, строил здания, кои в веках останутся как образец нетленной красоты… Но есть многое интересное по части архитектурной и во Франции. К примеру, Собор Парижской богоматери — создание гениальных зодчих… К тому же, не скрою, увлекает меня стремление ознакомиться с просвещенными людьми зарубежными — с последователями Вольтера, Руссо, Дидро, Мабли, Монтескье. Я знаю их произведения и многое из читанного мне близко… Ведь вам ведомо — я из мещан, мой дед крепостной был…

— Во Франции пахнет грозой, — сказал в раздумье Анатолий, — и, может, та гроза каким-то краем и нас коснется… А просвещенных людей и у нас немало… Ну вот хотя бы Новиков…

Смолин недоверчиво усмехнулся:

— Таких, как Новиков, кои и впрямь болеют о нуждах крепостных, легко по пальцам пересчитать. А остальные — сотни тех дворян, что вольтерьянцами слывут и вольномыслием щеголяют, — многого ли они стоят? Сколь немало в них напускного, не от правдивости идущего, сколь сильно поражены они язвой дикого крепостничества. Сидя у себя в уютном кабинете и почитывая славных авторов «Энциклопедии», такой барин вольнодумный умиляется тем чтением, да еще, пожалуй, негодует в душе, что у нас говорить об этом в печати никак невозможно по причине хладного борея, дующего из Тайной канцелярии Шешковского. А потом этот просвещенный читатель-помещик зевнет сладко разок-другой да и прикажет дворецкому призвать к себе из девичьей Наташу или Машу для утехи барской либо в конюшню направится — проследить, исправно ли там, по его приказу, дерут розгами холопов.