— Как хорошо, что вы так быстро откликнулись на мою просьбу приехать!..

— Что случилось? — спросил, волнуясь, Позднеев. — Из иносказательных выражений твоего письма я понял, что стряслась беда.

На глазах Анны Павловны выступили слезы, она смахнула их платком, сказала глухо:

— Александр Николаевич в Петропавловской крепости… По слухам, грозит ему смертная казнь… только за то, что напечатал он «Путешествие из Петербурга в Москву».

Позднеевы сидели молча, подавленные.

— Книга была издана без указания автора, — продолжала Анна Павловна тихо, прерывающимся голосом. — Государыня пришла в ярый гнев, приказала спешно разыскать сочинителя издателя.

— А ты, Аннет, читала «Путешествие»? — спросил Позднеев.

— Конечно, читала, — ответила сестра. — Александр Николаевич мне первой показал книгу, как только она вышла. Я понимаю гнев Екатерины, хотя и возмущаюсь ее свирепой расправой с Радищевым.

— Что сталось с книгой? — снова задал вопрос Позднеев.

— Отобрали ее у книготорговцев и сожгли. Но некоторое количество уцелело. Сейчас у меня два десятка книг «Путешествия». Часть я запрятала у себя в разных местах. Потом вспомнила: рассказывал ты мне, что у тебя в библиотеке тайничок есть, где твой отец хранил масонские книги и запрещенные сочинения иностранные о жизни наших государей…

Позднеев не дал договорить ей:

— Охотно скрою в своем тайнике книги Александра Николаевича. Всего лишь однажды виделся я с Радищевым, но всю жизнь буду хранить о нем светлое воспоминание. Воистину благородный и бесстрашный он человек, правдолюбец, ищущий блага родины.

Анатолий Михайлович получил письмо от Суворова, в котором тот писал:

«Не тревожил я доныне твое уединенное житие, ибо знал, сколь много тяжкого перенес ты. И все же далее непристойно тебе, носящему воинское звание, к тому же ордена Георгия кавалеру, в деревенской глуши обитать, когда идет война. Питая к тебе сердечное расположение, предлагаю вступить опять ко мне в штаб-офицеры, на что уже испрошено мной согласие светлейшего князя. Потемкина. Знаю, не придется мне уговаривать тебя: честно служить отечеству — долг каждого…»

Когда Анатолий прочитал это письмо Ирине, она взглянула опечаленно на мужа и только спросила глухо:

— Когда ж собирать тебя?

Анатолий крепко обнял ее и, целуя в опущенные ресницы, ласково ответил:

— Откладывать нельзя. Завтра же выеду. Ты не горюй: войне, видно, вскоре конец.

В тот же день Позднеев вызвал к себе Алексея.

— Ну как, поедешь со мной или останешься? Ведь у тебя теперь и жена и сын.

Алексей даже обиделся:

— Да что это вы, Анатолий Михайлович? Ясное дело — куда иголка, туда и нитка. Кто ж за вами присматривать станет? Вы ведь без меня словно ребенок малый… Когда едем?

Ослепительно, тысячами искр сверкает на солнце расстилающийся вокруг снежный покров полей. Вихрем несутся кони по гладким, наезженным большакам и узким проселочным дорогам; далеко разносясь в прозрачной тиши, звенит неумолчно колокольчик; мягко шуршат по снегу полозья; летит, точно на крыльях, ямщицкая песня — то угрюмая и горькая, как судьбина крепостного люда, то раздольная и веселая, звучащая надеждой на новую, счастливую долю… Да и как без песни скоротать время в долгой дороге!..

В пути встречаются длиннобородые мужики в армяках или овчинных шубах. Молодайки и девушки кидают любопытные взгляды на бешено мчащуюся тройку. Иные из них так обжигают взорами из-под надвинутого на лоб платка, что Алексей крякает и подталкивает в бок Позднеева: «Гляди, Анатолий Михайлович, ну до чего ж завлекательная!»

Бегут мимо заснеженные поля; озябшие березки поникли ветвями под тяжестью снега; мелькают полосатые верстовые столбы, заваленные сугробами нищие деревеньки, постоялые дворы с вывешенными на шестах колесами, перевитыми соломой.

Дробный перестук копыт пристяжных, ровный размашистый бег коренника, высоко поднявшего голову…

Свистит тонко ветер, слоено стремясь перегнать мчащуюся тройку, летит в сани снег из-под копыт.

Заснеженная безбрежная ширь полей, пути без края и конца — и все это Русь, Россия…

Станционные смотрители-инвалиды делают отметки в подорожных; в прокуренных чубучным табаком горницах в ожидании троек томятся нетерпеливые путники: напускающие на себя важность чиновники, мелкопоместные дворяне, бесшабашные длинноусые гусарские ремонтеры, закупающие коней для армейской кавалерии.

Быстро сменяют притомившихся лошадей на почтовых станциях. Магическое влияние оказывают слова подорожной. «Премьер-майор Позднеев, личный адъютант генерал-аншефа А. В. Суворова, графа Рымникского, следует в действующую армию. Лошадей строжайше предписывается давать ему без всякой задержки».

И снова долгая дорога. Пронеслись мимо дубравы и чащобы Полесья, и вот уже блеснул ледяной грудью широкий Днепр, а за ним, спустя несколько дней, извилистый Днестр. Перестали встречаться на пути чумацкие обозы с солью, таранью и чумаки в белых свитках и бараньих шапках. Все чаще обгоняет быстрая тройка воинские обозы с продовольствием и фуражом, тянутся навстречу телеги с ранеными. Несутся ярко разрисованные, запряженные цугом возки — каруцы, в них важно восседают молдаванские бояре в высоких куньих и лисьих шапках, в широких, как поповские рясы, меховых шубах.

Ноябрь, но здесь, в Молдавии, нет ни снега, ни мороза, на дорогах липкая грязь, сплошным пологом стоит густой туман, до костей пронизывает сырость.

Наконец возок Позднеева въезжает в местечко Бырлада, где остановился Суворов.

В эту войну Суворов одержал блестящие победы на Кинбурнской косе, у Фокшан, и особенно у Рымника, где, командуя двадцатипятитысячной группой войск, разбил стотысячную турецкую армию. Замолчать эту победу было совсем невозможно, и потому Суворову высочайшим указом присвоен титул: «Граф Рымникский».

Дверь открыл ординарец Суворова, служивший у него уже лет двадцать, Егор Селезнев.

— Анатолий Михайлович! — обрадовался он. — А ведь еще вчера наш генерал вспомянул о вас. Входите прямо к нему. Он на рассвете встать изволил, вышел во двор без рубашки, и я окатил его, как завсегда, ведерышком воды студеной. А ныне сидит за столом… и даже чаю не пьет, — сокрушенно вздохнул Селезнев, — все карту обозревает да заметки на бумаге черкает… А Прошка, подлец, дрыхнет, как барин. Вот уж зря разбаловал его наш генерал…

Позднеев усмехнулся, вспомнив о старинной, ревнивой к Суворову неприязни между Селезневым и Прохором, слугой Александра Васильевича.

Анатолий вошел в сени, где храпел на лавке кудлатый Прохор, и постучал в дверь комнаты.

— Войдите! — раздался звонкий голос.

Увидев Позднеева, Суворов вскочил из-за стола с юношеской живостью. Никак не похоже было, что минуло ему шестьдесят лет.

— Анатолий, здравствуй! Целых семь лет не виделись! А ты все тот же. И никак не растолстел на хлебах деревенских. Вот и хорошо, не переношу вояк брюхатых. Воинский человек должен быть подтянутым, в пружину собранным. Садись, садись, рассказывай о себе, о семье… Ну, есть прибавление роду-племени твоему?

— До сих пор не было, Александр Васильевич, — смущенно улыбнулся Позднеев. — Но, как уезжал я, сказала мне моя Ирина Петровна, что надо ждать того прибавления.

— Теперь к делу, ad rem, как говорили римляне. Поместишься ты в соседнем доме — там я оставил для тебя комнату. Сегодня отдыхай после дороги, а завтра с утра — ко мне, за работу! Сейчас коротко поведаю тебе о военных действиях. Последние месяцы здесь затишье, но оно перед бурей. А буря та должна грянуть не иначе, как у стен Измаила. Крепость оная считается всеми неприступной — знатно укреплена французскими и немецкими инженерами. Защищает ее тридцатипятитысячная армия янычар. А у нас тяжелой осадной артеллерии нет, да и войск, кои осаду держат, маловато: всего двадцать восемь тысяч; из них тринадцать тысяч, почти что половина, казаки донские, под командой Платова, и отчасти — украинские, под начальством Чепеги. Сам знаешь, казаки — лихие конники, но не городоимцы: крепость штурмовать им несподручно. Вот уже несколько месяцев держит армия наша осаду Измаила. Командовали той армией сначала Гудович, потом де Рибас, теперь вот Потемкин — родня светлейшего — и Самойлов. Два раза на приступ ходили — безуспешно! Потери немалые понесли. И еще больше теряем людей от недоедания, болезней желудочных и от лихорадки злой — места там болотистые… Да, крепок измаильский орешек, — вздохнул Суворов, — но крепки и зубы у гренадеров наших: придет время — разгрызут!.. А покончить с Измаилом надобно безотлагательно: армия устала, превеликие издержки несет отечество на войну. К тому же и заграничные враги наши все больше наглеют. Нельзя, нельзя медлить! — пристукнул Суворов по столу сухим кулачком. — Ключ от крепостных ворот Измаила — то ключ к победе, к скорейшему окончанию изнурительной войны!.. — И закончил устало: — Вот и все пока, Анатолий…