Ирина усмехнулась:.
— Аннет говорила про Екатерину: «У нее есть только одно убеждение — о том, что властелин не должен иметь никаких убеждений».
— Неверно, — возразил Анатолий. — Сия казанская помещица, как она сама себя нарекла, имеет убеждения, притом наикрепчайшие. Она — ярая крепостница, и после кровавой расправы с пугачевцами нет уже ей возможности скрывать это.
Была у Ирины слабость, которую пыталась она, хотя и безуспешно скрыть от мужа: еще со времени ареста его на хуторе и долгого, томительного пути оттуда до столицы возненавидела она звон дорожного колокольчика. И вот сейчас, когда вновь послышался этот звон, резко оборвавшийся у крыльца дома, она невольно вздрогнула.
— Кто бы это мог приехать, да еще в вечернюю пору?
Вбежала раскрасневшаяся Маша.
— Гости к нам! — крикнула она радостно. — Анна Павловна, а с ней какой-то барин. Не разглядела я: закутан в шубу, воротник поднят.
Войдя в комнату легкой походкой, точно она не шла, а летела (так ходят обычно женщины, которые много на своем веку танцевали), Анна Павловна бросилась в объятия Ирины.
— Наконец-то добралась до тебя, моя маленькая! Эти тридцать верст от Пскова показались нам нелегкими.
Вздернутый нос, слишком большой рот, выпуклый лоб — все это отнюдь не способствовало красоте лица Анны Павловны. Хороши были только темно-серые глаза, слегка выпуклые, насмешливые, да темно-рыжие, цвета опавших листьев, волосы, спадавшие локонами на плечи.
Спутник же ее был незаурядно красив: ровный бело-матовый цвет лица, большой лоб, густые, крутой дугой, брови, длинный, с горбинкой нос. Особенно привлекали его глаза — большие, озаренные живой мыслью, внутренним огнем.
Анна сказала:
— Знакомьтесь, это один из моих старых друзей — Александр Николаевич Радищев… Ну, почему же вы не приехали ко мне? — И когда Ирина объяснила, что болела, Анна заметила: — Теперь мне все понятно. Я так и думала, что виной этому было нездоровье твое или Анатолия. Беспокоилась, и вот, узнав, что Александр Николаевич собрался в Псков, попросила его взять, и меня с собой.
За ужином, когда речь зашла о государыне, Анна Павловна, улыбаясь, сказала:
— У нее острый, язвительный, саркастический ум. Недавно она оборвала старика Безобразова, камергера, — он позволил себе высказать суждение о ходе войны с турками и закончил так: «Вот как я думаю…» Екатерина с притворной лаской ответила ему: «Я советую вам ни о чем не думать. Не затрудняйте себя работой, явно непосильной для вас, особливо в возрасте старческом…» Она имеет претензию все знать, обо всем судить непогрешимо. Впрочем, сама она однажды проговорилась: «Государь должен все знать… или делать вид, что он обо всем знает».
Отпив из чашки, Анна Павловна добавила:
— У русского народа есть мудрая пословица: «Жизнь пройти — не поле перейти». А вот матушка-государыня сказала намедни фрейлине Нарышкиной: «По жизни надо мчаться курцгалопом, ловким скоком. Так я всегда и поступала».
Радищев страстно, с гневом откликнулся:
— Наша Семирамида — величайшая лицемерка. Человечные, милосердные начала, изложенные в «Наказе», никак не соответствуют кнутобойной практике пресловутого Шешковского. Этот жесточайший мастер тайных розыскных дел всесилен. Его трепещут даже вельможи… А как устрашилась наша Семирамида, когда вместо холодного Борея подул с берегов Сены жаркий огонь возмущения народного! Снова, как и во времена Пугачева, слышится Екатерине подземный гул бунта; Блаженство обещала она для всех своих подданных. А кто получил сие блаженство? Одни лишь ее фавориты, щедро осыпанные золотом из казны государственной. А простой народ стонет, изнемогает под тяжким игом крепостническим, позорящим честь России.
О многом говорил в тот долгий зимний вечер Радищев, и его речи навсегда сохранил в памяти Анатолий Позднеев.
Уже прошло часа три с тех пор, как Екатерина заперлась в своем «китайском» кабинете. Стены его были затянуты светло-желтым штофом. Здесь стояли красивые, черного дерева, ширмы, золотистый шелк которых был заткан причудливым узором. На двух столиках черного лака были расставлены китайские вазы.
Лицо Екатерины покрылось красными пятнами, в глазах сверкали злые огоньки, явственно проступили под слоем пудры морщины в углах глаз и пухлого, но уже дряблого рта.
Перед ней лежала книга, в которой во многих местах она сделала на полях гневные пометки. Название книги было невинно: «Путешествие из Петербурга в Москву». Фамилия автора не проставлена, но и это можно понять пристойно: быть может, автор человек скромный, неопытный, неуверенный в своих силах. Но, прочитав даже первые страницы, Екатерина поняла: это страстный и грозный обвинительный акт — и не только против самодержавия и крепостничества, но и именно против нее, неограниченной властительницы этой «дикой» страны, как мысленно называла она всегда Россию.
Екатерина зябко повела плечами, прочитав дальше о «некоем царе»: «Вместо того чтобы в народе своем через отпущение вины прослыть милосердным, я прослыл обманщиком, ханжою и пагубным комедиантом». Опять-таки в мой огород камешек мечет! А вот и прямой призыв крестьян к бунту против их прирожденных господ-помещиков, к избиению их: «Крестьяне, убившие господина своего, были смертоубийцы. Но смертоубийство сие не было ли принужденно?.. Невинность сих убийств для меня, по крайней мере, была математическая ясность… Кто между нами оковы носит, кто ощущает тяготу неволи? Земледелец… тот, кто дает нам здравие, кто житие наше продолжает, не имея права распоряжаться ни тем, что обрабатывает, ни тем, что производит… Тот, кто ниву обработать может, тот и имеет на нее право… исключительно».
Екатерина захлопнула книгу и яростно отшвырнула ее, точно ядовитую гадину: «Надо немедленно вызнать, кто сей сочинитель. Это — бунтовщик хуже Пугачева». Достала из бювара листок голубоватой надушенной бумаги и написала гусиным пером несколько слов. Потом набрала горстку золотистого песку из серебряной вазы, промакнула написанное, аккуратно ссыпала песок обратно. На маленьком конверте надписала: «Весьма секретно и спешно. Начальнику Тайной канцелярии С. И. Шешковскому». Взяла сургуч, растопила конец его на огне свечки и приложила свою печать.
Взглянула в зеркало трельяжа: «Да, да, скрывать нельзя: стара, стара… Ведь уже за шестьдесят перевалило…» Нанесла тонкий слой румян на обвислые щеки, провела по ним лебяжьей пуховкой, позвонила в золотой колокольчик. Явилась дежурная камер-фрейлина Татищева, склонилась перед государыней в глубоком реверансе. Екатерина приказала принести болонок, заботливо накормила их, потом прошла в «голубую» гостинную, где ожидали ее придворные, дамы и сановники.
Входя в гостиную, Екатерина преобразилась. Это была уже не та злая и немощная старуха с нервными, порывистыми движениями, которая, согнувшись над книгой, делала на ее полях язвительные заметки. Она держалась прямо, походка ее была величественной и еще легкой для ее возраста. Голубоватые, уже утратившие былой блеск глаза смотрели на всех свысока, но доброжелательно, на полных губах играла приветливая улыбка.
— Простите, господа, что заставила вас ждать. Я заканчивала сочинять забавную пиесу. Надеюсь, она будет поставлена в Эрмитажном театре и вы будете моими снисходительными слушателями и даже, быть может, — ежели, конечно, она понравится вам — наградите меня аплодисментами. Ах да, еще одно маленькое дело осталось у меня… совсем пустое, но неотложное, — она остановила свой взгляд на камергере Трощинском. Он тотчас же подошел к ней с поклоном. Екатерина шепнула зло, сквозь зубы: — Без всякого промедления! — и передала маленький конверт.
Трощинский снова согнулся в почтительном поклоне и вышел, легко скользя по паркету. Лицо его было каменно-неподвижным. Екатерина ценила Трощинского не за его способности — он не блистал умом, — а за умение держать в глубокой тайне все то, что она доверяла ему.
Когда Позднеевы вошли в кабинет Анны Павловны, заставленный книжными шкафами, хозяйка с трудом поднялась им навстречу. Лицо ее было бледно, глаза воспалены. Расцеловавшись с Ириной, она протянула обе руки Анатолию:
