— Спасибо, денег нам не надо, — отказался Павел. — А за добрые слова и за лекаря благодарствую. Бежать нам необходимо во что бы то ни стало. Да рана мешает, придется погодить дней десять. Вот, пожалуй, что: прошу вас сказать атаману, чтобы он Сергуньку отпускал на хутор, хотя бы с конвойным, покупать продовольствие. Мнится мне, должен он, атаман, согласиться на это: знаю его еще по турецкому походу — дюже жаден он. Расходоваться на нас ему — нож острый.

— Обязательно скажу атаману, — пообещал Астахов.

Помолчали немного.

Павел спросил:

— А поручик Стрельников, что вместе с нами в саду лоскутовском был, не в вашем полку состоит?

— Нет, — усмехнулся ротмистр, — ему пришлось в отставку выйти. Женился он на цыганке… Вступил в брак с Мариулой вопреки воле командира полка… Завтра наш эскадрон уходит с хутора. Ну, друзья, желаю вам благополучно выпутаться из беды, — и, пожав руки узникам, ушел, звеня серебряными шпорами.

Прошло недели полторы. Рана Павла начала заживать, но все же давала себя знать острой болью при резких движениях.

— Нельзя далее откладывать побег, — сказал Павел. — Ты, Сергуня, поброди сегодня подолее по хутору, может, встретишь кого из наших или хотя разузнаешь что-либо.

— Я уж пытал осторожно у хуторян, отвечали: не слышно, чтобы поблизости рыскали восставшие. А все же думка у меня такая: не может того статься, чтоб бросили они нас. Хорошей, крепкой закалки у нас люди в отряде! К тому же спасли мы их от встречи с гусарским эскадроном.

Сергунька отправился на хутор вместе с конвойным — молодым казаком Назаром.

Весна наступила ранняя, дружная. Ласково пригревало солнце. Темно-красные ветви вишен в садах уже были усеяны почками, и кое-где начинали выбиваться из них клейкие листочки.

Уложив в корзинку купленные в семье Назара хлеб и большой кусок жареного мяса, Сергунька и его конвоир пошли на хуторскую площадь. Там уже начали собираться празднично одетые хуторяне. Из толпы доносились мягкий, приглушенный звук бандуры и могучий бас, проникновенно певший церковную стихиру. Женщины набожно крестились, пригорюнившись, мужчины стояли потупившись, задумчиво.

«Уж не Федя ли поет? — дрогнуло сердце Сергуньки. — Голос похож! Едва ли на всем Дону отыщется другой такой же».

Протиснувшись с трудом сквозь толпу, Сергунька и впрямь усидел сидящего на земле Федора. Голова его была не покрыта, и взлохмаченные волосы гривой спадали с затылка, придавая ему сходство с беглым монахом. На нем было какое-то замусоленное длинное одеяние наподобие подрясника. Недвижные, будто незрячие, глаза устремлены куда-то вдаль. Возле стоял поводырь, сынишка одного из казаков с окраины хутора — так объяснил потом Назар.

Казалось, бандурист никого не видел и мысли его были далеко-далеко. Но когда Сергунька подошел к нему вплотную и бросил медную монетку в старенький картуз, слепец скосил глаза и зарокотал бархатным басом:

— Внимайте же чутко все, имеющие уши. Под утрие, — повысил он голос, — ждите меня, люди божие, с трепетом и смирением, приду к вам суд чинить праведный, обездоленных утешить, злодеев по-ка-рать! — могучей октавой прокатилось по площади последнее слово, отдаваясь эхом в весеннем просторе.

И опять жалостливо завздыхали женщины, полились у них слезы из глаз, а мужчины насупились.

Подходя к дому атамана, Сергунька заметил какое-то оживление. У крылечка стояли четыре казака из хуторского правления. Поодаль, на другой стороне улицы, сидели на завалинке старушки. Одна из них, глядя на Сергуньку, сказала соболезнующе:

— Соколики бедные, обрежут вам крылышки!

Сердце Сергея сжалось от предчувствия. Он почти бегом кинулся в дом. Оттуда слышался истерический визг атамана:

— Мятежники закоснелые, богоотступники проклятые! Меня и господина штаб-ротмистра нагло в обман ввели! Хищные волки, а прикинулись невинными овечками!

Войдя в камеру, Сергунька остолбенел от изумления: рядом с приплясывающим от гнева атаманом стоял долговязый Колька Корытин. Помахивая нагайкой, Корытин зло усмехался, не отрывая ненавидящего взгляда от Павла, а тот лежал спокойно на койке, будто эта ругань, это неистовство атамана совсем не касались его.

Увидев Сергея, Корытин сказал угрожающе:

— А-а, и ты заявился! Я так и знал, что не покинешь своего дружка.

Атаман Федоров продолжал визжать, бегая по камере и размахивая руками:

— В колодки закую обоих злодеев! Пешими в Черкасск будете плестись!

— Нет, ваше благородие, — вмешался Корытин, — полковник Сербинов настрого приказал доставить их наивозможно быстрее, сами же вы письмо читали. Скуем их по рукам и ногам, под конвоем ваших казаков отвезу их на телеге в Черкасск. А только не менее десятка конвойных дайте мне, потому как злодеи эти — опаснейшие государственные преступники.

Корытину хотелось похвастать доверием, оказываемым ему самим полковником Сербиновым, зловещие слухи о котором давно уже ходили по Дону, и он добавил тихо, прикрыв дверь:

— Известно стало, ваше благородие, что Костин лишь для обмана заявил при допросе в Черкасске, что отдалился от бунтовщиков. А на самом деле он, поганец, в Таврию ездил тайно с прельстительными письмами от злодейской есауловской комиссии — с толку сбивать непутевых. После того самовольно сбежали на Дон около трехсот казаков.

— Какое злодейство! — вскричал атаман. — Это надо мне в заслугу поставить, что я под строгим караулом Денисова держал. Ты уж о том полковнику доложи… А зачем при них-то, — повел он взглядом на Павла и Сергуньку, — о беглецах из Таврии сказал?

— Да их можно уже считать покойниками! — мрачно ухмыльнулся Корытин. — Правда, не миновать того, что перед смертью пыткам предаст их полковник, чтобы всю подноготную выведать. И не таким хребты ломали!

Павел продолжал сохранять равнодушный вид, прикрыв глаза синеватыми веками, а Костин стиснул зубы так, что желваки выступили на скулах.

— Завтра утром и выедем, — сказал Корытин. — Передохнуть надобно и мне и коню моему. Уж так-то спешил я свидеться с дорогими моими одностаничниками! Верите ли, сам напросился ехать! У меня с ними счеты давние, пора уже свести их. Долг платежом красен!

Федоров сам присмотрел, чтобы арестованных крепко заковали в кандалы.

Едва захлопнулась дверь за ними, Сергунька спросил:

— Ты что ж лежишь, Павлик? И бледный какой-то: Уж не занемог ли?

— Нет, я здоров, — негромко ответил Павел. — Так, что-то сумно стало… Не о себе, а о деле нашем думаю. Все идет вразброд. Возьми полки наши в Таврии. Крепко надеялся я, что целиком уйдут они на Дон, а так что?.. Триста человек — разве это подмога? Одна надежда на Хопер и Медведицу. Но что, если и те округа войсками наводнены, как Дон в половодье?

— Да, видать, дела наши неважнецкие, — признал Сергунька. — Ну, что было — видали, что станется — увидим. Ныне надо и о самих себе подумать. Вот слушай… — И он рассказал о встрече с Федором на площади.

Заметив, как заискрились глаза Павла и порозовели бледные щеки, Сергунька радостно проговорил:

— Я так и думал, что не покинут нас в беде, не такие это люди. Правда, гадина Корытин помешать может. Вон караульных понаставили, да и у дверей наших двое сторожат. — Потом, наклоняясь к лицу Павла, шепнул весело: — А ведь пилочку-то, подарок Настеньки, я сохранил. Полезь-ка ко мне в карман, в кандалах-то несподручно мне. Там в кисете, внизу. Запасливый да опасливый два века живут.

Всю эту ночь изумлялись караульные казаки, дремавшие у двери камеры: вместо того чтобы предаваться скорби да печали, узники затеяли веселый разговор, сыпали шутками-прибаутками, даже песни — правда, вполголоса — напевали, чтобы заглушить визг напильника.

— Чисто рехнулись, ей-богу! — говорили караульные, качая недоуменно головами.

Все ж к утру Сергунька и Павел приуныли: где она, обещанная Федором выручка?

Забрезжил рассвет. Узников посадили в телегу, и под конвоем «выростков» — десяти совсем молодых казаков и Корытина, важно ехавшего впереди, телега двинулась из хутора.