— Царица! — тихо ответил Порфирий. — Вот то и дивно мне, что один человек всем в государстве вертит: хочет — войну затевает, хочет — предел ей кладет.

Сергунька хотел что-то сказать, но, взглянув опасливо на ехавшего вблизи Николая Корытина, промолчал. К тому же высокой бараньей шапкой задел он за ветку вяза и град холодных капель обрызгал его разгоряченное лицо.

— Вот так-то лучше: сразу холодком окатило, — насмешливо заметил Корытин.

Наступило молчание. Каждый думал о своем. Вспомнилось Порфирию, как повстречался он впервые с чернобровой дивчиной, приехавшей с отцовского хутора в станицу Есауловскую погостить у сестры. Красивая была и нравом веселая, улыбчивая, — полюбилась она ему. Дуней звали. И как-то под вечер, сидя рядом с нею в вишневом садочке, он неожиданно для себя самого обнял ее и спросил тихонько:

— Скажи, люб я тебе аль нет?

Зарделась Дуня, потупила смущенно взор, прошептала еле слышно:

— Люб…

А как поженились, недолго кохаться пришлось — призвали на войну. Плакала горькими слезами Дуня, провожая его, причитала жалобно:

— Да на кого ж ты меня, молоду, спокидаешь? И зачем только взял, к венцу повел? Лучше б век я в девках осталася.

А потом прижалась к нему, поцеловала долгим, неотрывным поцелуем и ладанку дала на кожаном гайтане. А в ладанке — земли родимой щепоть, чтоб никогда не забывал он свой милый край.

Да разве мог Порфирий забыть его? Словно ласка материнская, всегда памятен он, близок кровно. Тоскует сердце по Дону синему, величавому, по приветливым куреням, по займищам кудрявым, по зорькам утренним, по раздолью бескрайному…

Но вот лесок кончился. Тропинка вывела на большую дорогу, едва различимую в густом тумане. Со стороны дороги слышался какой-то смутный шум, донеслись слова команды на турецком языке.

— Спешиться-и в лес! — приказал негромко Денисов. — И чтоб тихо! Взыщу, ежели у кого стремя звякнет или конь заржет… Ждите, пойду в разведку.

Пробираясь между деревьями, он вышел к дороге и укрылся за стволом старого дуба. Издали доносился звук чавкающих по грязи шагов. Потом из тумана выплыл верховой. Был он в белоснежной чалме с пером, в плаще, сидел на высоком караковом жеребце.

Первая мысль Павла была о коне. «Ладный жеребец!» — подумал он.

Вслед за офицером колонной, по четыре в ряд, двигались турецкие солдаты. — «Янычары! — подумал Павел. — И бунчук янычарский — два конских хвоста на древке: белый и черный».

Закружились мысли: «Что делать? Упускать — негоже. Напасть? Едва ли справимся. Нас всего пятнадцать, да и пик не велено брать в разъезды. А их семь десятков!.. Правда, стрелять они, видно, еще не гораздо обучены: ружья как попало держат. Да и порох у них, должно, отсырел за ночь дождливую. А мы налетим сзади, как моленья, — растеряются!.. Да нет, непосильно их одолеть, не выйдет дело…»

Денисов собирался уж возвратиться к разъезду, как послышался шум колес, и на дороге показалась лошадь, запряженная в повозку. Рядом шли смуглый остроносый янычар и старик молдаванин в кафтане и низких, с широкими голенищами сапогах.

Проходя мимо Денисова, молдаванин весело спросил о чем-то янычара. Тот улыбнулся, утвердительно кивнул головой. Тогда старик быстро, воровским движением приоткрыл холст. Под холстом на телеге была туша коровья и высокая груда хлеба. Молдаванин вытащил длинную подрумяненную булку, отломил от нее половину и протянул турку. Оба стали с аппетитом жевать.

«Хлебушко с собой везут, целую повозку! Ну нет, того стерпеть никак не можно»! — мелькнула мысль у Павла.

Тихо, стараясь не шуметь, он направился к разъезду. Приказал Сергуньке:

— Собери поскорей всех на тропку!

Когда казаки собрались, с нетерпением заглядывая в глаза Павлу, он молвил строго, с волнением:

— Станичники, их там десятков семь. Но отступать нам, казакам, стыдно, да и не за обычай. Ударим на них сзади. Как на птах, коршунами налетим!..

И добавил веско:

— Повозка там у них, хлебом полнехонька, сам видел… И туша коровья…

Пасмурные лица казаков расцвели улыбками. Без шума вскочили они на коней, выехали на дорогу.

— Сабли к бою! — раздалась негромкая команда Денисова. — Рысью вперед!..

Но напасть на лихом карьере казакам не удалось, слишком грязна была дорога. Янычары успели обратиться лицом к нападающим. Офицер срывающимся голосом подавал команду, потрясая кривой саблей.

Турки с ужасом смотрели на казаков, появившихся невесть откуда. Какими-то исчадиями ада — джинами — казались они янычарам. Пугали бледные, худые лица, заросшие бородами, страшили оглушительный свист и гиканье, странна была и одежда: длиннополые чекмени, остроконечные шапки с алыми шлыками. Трудно было распознать, сколько их, напавших, — туман стоял густой, дорога узкая, по обеим сторонам лес.

Турки попытались отвечать оружейным огнем, но порох отсырел, и ружья дали осечку.

Сергунька, знавший несколько турецких слов, яростно кричал:

— Бросайте ружья, сабли! Не то всех искромсаем!..

Солдаты кинули оружие на землю. Офицер пытался было сопротивляться, но ударом по голове тупой стороной сабли Павел оглушил его; он покачнулся и бессильно сполз с лошади. Это решило исход короткой схватки. Часть янычар бросилась в лес, остальные сдались. У казаков потерь не было.

Конвоируя пленных, разъезд повернул обратно, в расположение своего полка. Всю дорогу казаки с жадностью ели хлеб. Кормили им и коней. Разгладились морщинки на суровом лице Павла. Своего Гнедка он отдал казаку, у которого была убита лошадь, а сам пересел на офицерского каракового жеребца. Со злобой и завистью посматривал Корытин на Павла.

Полк, где служили Павел и Сергунька, был расквартирован в молдаванском селе. Как-то под вечер Денисов, Костин и еще несколько молодых казаков зашли в трактир. Увязался с ними и Корытин.

Трактирщик — толстяк в длинной белой рубахе, подпоясанной красным ремешком, — угодливо встретил казаков и был приятно удивлен, когда Павел швырнул на стол два серебряных талера. «Наверное, военная добыча, — решил хозяин, пряча деньги в карман. — Ну что ж, деньги, к счастью, не имеют запаха».

После сытного обеда казаки выпили по нескольку кружек вина. Настроение у них стало еще более веселым, когда Сергунька, ухмыльнувшись, вытащил из кармана полбутылки ячменной водки, а другой казак, Доценко, положил на стол добрый кусок сала.

— Ну, водка — это понятно. А вот сало-то откуда? — удивился Сергунька.

Доценко смущенно ответил:

— Дело, братцы, такое: его благородию командиру полка из дому прислали возок с разной снедью. Ну, значит, иду я мимо вчерась ночью. Вижу: денщик храпит в возке…

— Ты руку-то и запустил под кошму?

— Да нет, валялось оно, сало-то, коло возка, — стал было объяснять, багрово покраснев, Доценко, но никто ему не поверил, все дружно засмеялись.

И даже вечно угрюмый Корытин ухмыльнулся, заметив:

— Ништо ему, командиру полка! Сам все пожрет, так животом заболеет.

Быстро съели сало, выпили водку. В головах зашумело. Языки развязались. Пошел оживленный разговор. Сначала о том, что вот к салу-то хорош был бы не кукурузный хлеб, а ржаной, и что жаль, нет здесь огурцов соленых… И о том, что турецкий солдат хоть и не трусоват, а все же против русского воина, как гвоздь против штыка.

Сергунька сказал:

— Мудреная эта война, точно игра какая. Два года уже тянется, а конца-края ей не видать: все переходы да обходы… Часто и на месте топчемся, а зимой не воюем, на зимних квартирах располагаемся. Высшему начальству ордена и чины идут, только руки подставляй, а нам, казакам и солдатам, одни лишения тяжкие, ранения да болезни.

— А про славу казачью запамятовал? — резко спросил Корытин.

— Не забыл. А все же недаром на Дону пословицы молвятся: «Слава-то казачья, да жизнь собачья», или еще: «Голод да стужа — царская служба».

— Эх, видно, плохому учит тебя Денисов! Должно, вам обоим и грамота впрок не пошла.

— И что ты, Корытин, цепляешься к ним, как терен колючий? — укоризненно вымолвил белобрысый казак Малахов, видя, как потемнели лица Денисова и Костина и искры гнева зажглись в их глазах. — Что пригорюнились, Павел и Сергунька? Все же войне, видно, скоро конец. На Дон тихий в благополучии возвернемся.