— За то, — ответил Позднеев, — что и он простых воинов российских уважает, заботится о них повседневно, воистину как отец родной. Знают хорошо его солдаты, и он отменно их знает. Не о себе помышляет он, не о личной славе, а о славе отечества.
— Ну, теперь и я понял. Спасибо вам, Анатолий Михайлович, — смущенно сказал Алексей. — Вы посидите пока один да в печку не забывайте подбрасывать, чтобы огонь не потух, пусть, хоть немного тепла даст, а я пойду, еще маленько камышу насобираю и покушать вам чего-нибудь раздобуду.
Вскоре после ухода Алеши кто-то постучал в дверь, землянки… и на пороге показалась фигура казачьего хорунжего в барашковой шапке с алым верхом и в бурке, наброшенной на плечи.
— Денисов! — обрадовался Анатолий, — Садитесь вот на этот чурбан, другой мебели в моем «дворце», как видите, нет.
Пока Денисов снимал бурку и усаживался, Позднеев окинул его быстрым взглядом: «Почти такой же, как и был, смугловатый даже теперь, зимой. Похудел лишь, да появились морщинки в уголках рта».
Денисов пригладил русый чуб, сказал негромко:
— Заприметил вас, Анатолий Михайлович, сегодня, когда вы по лагерю разъезжали, да без коня я был, пеший. Рванулся за вами, а вы шпоры дали и стрелой дальше. Вызнал у Селезнева, вестового, где вы находитесь — и к вам. Как живете-здравствуете? Как Ирина Петровна?
— У меня все благополучно, Павел Иванович, жаловаться не приходится. Ирина моя здравствует. Завидую несколько вам, ведь у вас уже сынишка есть.
Павел скупо улыбнулся:
— Не только сын, но и дочка родилась в начале войны; я и не видел ее. Сына Тихоном назвали, в честь дедушки. Пять лет ему уже. Тихон Карпович души в нем не чает, так и не отходит от него. А дочь Меланьей нарекли, в честь Меланьи Карповны. Полюбила она крепко нашу дочурку и теперь к нам, в станицу, насовсем переселилась.
— Что же не писали вы мне последние годы? — упрекнул Позднеев.
— И виноват и не виноват… Полк наш все время с места на место перебрасывали. Трудно было надеяться получить ответное от вас письмо. К тому же полагал я: возможно, и вы здесь где-нибудь воюете. А что Таня Ирине Петровне не писала, так очень не вините ее: с детишками, видно, захлопоталась..
— Ну как, много читаете по-прежнему?
— В первые годы после расставанья с вами прочитал немало, а на войне-то, сами ведаете… Вот только некоторые статьи Новикова и Радищева с собой в поход взял. Читаю и перечитываю их неустанно. Да не только сам, но кое-кому из дружков своих давал. Вольнодумцем в полку слыву, потому и обходят меня при награждениях. Лишь чин хорунжего получил. Наш полковник Сысоев недолюбливает меня, да и понятно… Сверх того, родня он Иловайскому, а тот крепкую обиду затаил на меня из-за Тани…
— Вы упомянули Радищева. А вам известно, что написал он «Путешествие из Петербурга в Москву»?
— Нет, не слыхал, — с сожалением ответил Павел.
— Я знаком с ним…
И Анатолий коротко рассказал о своей встрече с Радищевым и о содержании «Путешествия из Петербурга в Москву».
— Печальна судьба Радищева. В конце июня девяностого года он был арестован и заключен в Петропавловскую крепость. Двадцать четвертого июля уголовным присутствием судебной палаты приговорен к смертной казни через отсечение головы. Потом дела его слушалось в Сенате и Государственном совете. Они подтвердили смертный приговор, и лишь четвертого сентября указом Государственному совету «всемилостивейше» повелено было ввиду празднования мира со Швецией смертную казнь Радищеву заменить ссылкой в Сибирь, в Илимский острог, «на десятилетнее безысходное пребывание».
Павел слушал затаив дыхание.
— Вот это человек! Вот кто понял то, что как хлеб и вода надобно народу. Отмена рабства — сейчас наиглавное… И как прозорливо сказал он: «Примера не будет, чтобы царь упустил что-либо из своей власти». К тому воспомянул я об этом, что многие, ох, очень многие тщетные надежды возлагают на справедливого царя: вот, мол, воссядет на престол праведный царь, и тогда, дескать, простой люд будет дышать полной грудью. Несбыточны сии мечтания, как вы полагаете?
Позднеев ответил твердо:
— Да, несбыточные. Один тиран сменяет другого. Ежели Екатерина помрет, при Павле, все так мыслят, нисколько не лучше народу станет. Свобода завоевывается в бою… только кровью.
Румянец заиграл на смуглых щеках Денисова. Он вскочил и, крепко пожав руку Анатолию, сказал:
— И я так мыслю. — Потом добавил тихо, взволнованно: — Поведаю вам тайну великую… даже Сергуньке, другу своему, о том не сказывал. Будучи в крепости Димитрия Ростовского, куда трижды меня вызывали для допроса по делу Монбрюна и Лоскутова, свел я там знакомство через двоюродного дядю своего, урядника Правоторова, с Дементием Ивановым, братом Емельяна Пугачева. Ох и разумный же, крепкий он, как кремень! Правда, о многом недоговаривает — скуп на слова! Но верю, я; ежели опять вскипит волна возмущения, то и у нас на Дону найдутся вожаки.
Анатолий глубоко задумался, потом решительно сказал:
— Нет! Если вспыхнет новая крестьянская война, опять ее задушат. Напрасно будут пролиты реки крови. А если б даже, предположим, победило возмущение крестьянское, то кто же Россией править-то будет? Разве простой народ сможет власть удержать? Никогда. А значит, воцарится полное безвластие, развалится по клочкам все государство, опять «смутное время» на Руси настанет… Единственный путь — тайный союз людей просвещенных, блага народа желающих, таких, как Радищев, Новиков и им подобные. Опора их — лучшая часть офицерства российского, способная повести за собой войска.
— Никак не согласен я с вами, Анатолий Михайлович, — страстно сказал Павел. — Тайный союз, стало быть, заговор? Но в союз всегда могут втереться предатели и болтуны. Да и каковы цели того союза и сколь многих может привлечь он к себе? Насчет безвластия говорите вы. Да, оно весьма опасно. Но умен народ наш, поймет: без государства, без твердой власти нам не прогнить — иначе отовсюду, из всех стран, протянутся к нам лапы загребущие.
Наступило молчание. Позднеев, бросив в печку последнюю охапку хвороста, сказал задумчиво:
— Есть и еще один, третий, путь… тот, по которому пошли сейчас французы. Но нам по дорожке этой пока идти не приходится — нет у нас такого крепкого «третьего сословия», как во Франции.
— А что там происходит, Анатолий Михайлович? Расскажите! До нас долетают лишь скудные слухи, в коих разобраться трудно. И что за Бастилия, кою в прошлом году взяли возмутившиеся французы? Ведь вы же иностранные газеты выписывали, вам все, наверное, ведомо.
С жадным вниманием слушал Павел рассказ Позднеева о событиях во Франции. Потом сказал:
— Большие дела творятся там, чем-то кончится… Но у меня не идут из головы наши дела, российские. Хотя мнится, что все у нас ледяным холодом крепко сковано, все же, когда ни на есть, и у нас взойдет красное солнышко… Да, злая участь постигла Радищева! — И, кинув проницательный взгляд на Позднеева, спросил: — Нет ли у вас с собой того «Путешествия»? Надо ли уверять вас, что скорей все пытки выдержу и жизни лишусь, чем кому-либо поведаю, что от вас получил ту книгу?
Лицо Позднеева стало очень серьезным, он задумался. Наконец сказал:
— Хорошо, я дам вам ее, хотя не столько за себя, сколько за вас опасаюсь, как бы чтение не принесло вам гибели. Дайте мне слово, что, прочитав «Путешествие» и переписав для себя тайнописью наиболее примечательные места, вы тотчас же книгу сожжете.
— Даю вам нерушимое слово, — твердо сказал Павел.
Позднеев открыл кожаный чемодан, достал книгу, тщательно завернул ее в «Санкт-Петербургские ведомости» и передал Денисову.
— Вот вам. Весьма опасное это дело, но словно бы долг свой перед Александром Николаевичем выполняю: должны же знать люди славные мысли его, за исповедание коих он такие муки принял.
Суворов проехал вскачь сотню верст, отделяющих Бырладу от Измаила, почти без отдыха по вязкой, грязной дороге, верхом на невзрачной на вид, но очень выносливой донской лошади. Оставив далеко позади спутников — Позднеева и еще двух офицеров, кони которых притомились, — Суворов мчался вдвоем с вестовым Селезневым.
