Опасно было ехать так — кругом бродили шайки турецких «башибузуков», но Суворов не считался с этим. Он спешил потому, что знал: пошли раздоры между командующими войсками под Измаилом — генерал-поручиками Самойловым и Павлом Потемкиным. Последний отдал приказ об отступлении своего отряда. Действительно, на полпути от Бырлады к Измаилу, уже близко к вечеру, встретил Суворов колонны войск Павла Потемкина.

Низко стлались по небу тучи. Угрюмые, голодные, оборванные, шагали солдаты под холодным дождем. Мерно грохотали барабаны. Никто не обратил внимания на остановившихся в поле у обочины дороги двух всадников. Во главе колонны шел пожилой поручик. На лице его застыло виновато-растерянное выражение, точно именно из-за его, поручика Пирогова, провинности не был взят Измаил — и вот приходится ныне постыдно отступать.

Суворов быстрым движением опустил воротник, приподнял треуголку и, размахивая ею, привстав с седла, крикнул звонко:

— Ко-лон-на, стой! Поручик Пирогов, ко мне!

Ошеломленный офицер вздрогнул от изумления, но когда он узнал Суворова, лицо его озарила счастливая улыбка. Он подошел к генерал-аншефу и, выхватив шпагу, отсалютовал ему.

Через десять лет, выйдя в отставку, рассказывал Пирогов своим внукам:

— Чеканя шаг, я подошел к знаменитому полководцу и лихо отсалютовал ему, а сам думал, несказанно обрадованный: «Где Суворов, там нет отступления».

Рассказывал это Пирогов искренне, будучи совершенно уверенным, что так оно и было на самом деле, а не то получилось тогда: и никаких мыслей в тот миг не было в голове поручика, безмерно удивленного неожиданным появлением Суворова; и чеканить шаг не мог он по той простой причине, что земля была мокрой и скользкой; и отсалютовал-то он весьма неловко, поскользнувшись в лужице на обочине.

Но в главном, основном он был все-таки прав: радость охватила сердце Пирогова и сердца всех солдат при одном лишь виде Суворова., Забыто было все: и тягостные лишения при долгой осаде Измаила, и этот надоедливый моросящий дождь, и пробирающая до самых костей сырость, и то, что не ели с самого утра, и сама тяжесть этого унизительного отступления. Стихийное «Ура, Суворов!» прокатилось грозным гулом по колонне.

Стая ворон, дремавших в рощице, поднялась с пронзительным карканьем, с трудом вздымая отяжелевшие от дождя крылья.

Пожалуй, не меньше ворон перепугался генерал-поручик Потемкин, хотя и родней приходился он светлейшему князю. Торопливо вылез он из своего удобного возка навстречу Суворову. Но, против ожидания, генерал-аншеф не наговорил ему никаких неприятностей за отступление, а только приказал:…

— Немедленно — слышите, сударь, немедленно! — поворотить колонну и тотчас же по возвращении в лагерь разжечь костры и накормить солдат!

— Будет исполнено, ваше сиятельство, — растерянно проговорил Потемкин.

Не дожидаясь перестройки колонны, на это потребовалось немало времени, Суворов опять помчался по дороге к Измаилу и ночью на взмыленном коне приехал в лагерь.

Весть о прибытии Суворова мгновенно облетела отряд генерал-поручика Самойлова. Солдаты, офицеры, донские казаки, строевики и обозные командиры, перемешавшись, не соблюдая никакой субординации, ринулись к землянке генерала Кутузова, где остановился Александр Васильевич, с ликующими криками:

— Суворов! Суворов!

Бледный, едва держась на ногах, Суворов вышел из землянки. Был он без плаща и шляпы, в стареньком синем мундире с широкими красными отворотами на рукавах. Забили торжественный марш барабаны, тонко, призывно запели рожки. Подняв руку, Суворов, крякнул что-то, но к толпе донеслись только первые слова:

— Чудо-богатыри российские!..

Голос потонул в мощном восторженном клике:

— Ура, Суворов! Ура, ура!..

Беспримерно кипучую деятельность проявил Суворов за девять дней пребывания своего в лагере, предшествовавших штурму Измаила. Военная история не знала примеров, чтобы такая крупная и крайне сложная боевая операция была тщательно продумана и подготовлена за столь краткий срок.

Ливнем сыпались и выполнялись с чудесной быстротой распоряжения, начинавшиеся, как всегда: «Суворов приказал…» Потянулись под Измаил обозы с продовольствием для солдат. Были использованы и казаки, которые ухитрялись привозить в лагерь в переметных сумах по два пуда муки и круп каждый.

В поле, в некотором отдалении от лагеря, был выкопан глубокий роз, а за ним насыпан высокий вал. Они представляли собой точное подобие измаильских. В присутствии Суворова непрестанно проводились учения: солдаты, подбежав ко рву, забрасывали его фашинами — связками хвороста или камыша, — приставляли длинные лестницы и взбирались по ним на вал.

По распоряжению, отданному Суворовым еще в Бырладе, прибыл из Галаца прославленный многими победами Фанагорийский гренадерский полк. После тяжелого марша полк вошел в лагерь под звуки флейт и грохот барабанов, с гордо развевающимся знаменем.

Тут же, в лагере, находился Суздальский пехотный полк, наиболее любимый Суворовым. После Семилетней войны Александр Васильевич сделал из этого заурядного армейского полка лучший во всей российской армии. Боевое одушевление охватило и все другие полки.

Седьмого декабря Суворов переслал коменданту Измаила — сераскиру Айдос-Магомету письмо главнокомандующего князя Потемкина о предложении сдать крепость, а турецким войскам и жителям Измаила переправиться за Дунай со всем своим имуществом. К этому письму Суворов приложил свое, очень короткое:

«Я с войсками сюда прибыл. Двадцать четыре часа на размышление — воля; первый мой выстрел — уже неволя; штурм — смерть. Что — оставляю вам на размышление.

Александр Суворов».

Подражая, видимо, Суворову, Айдос-Магомет ответил тоже очень кратко:

«Скорей Дунай потечет назад и небо упадет на землю, чем сдастся Измаил».

Вместе с тем, давая такой, казалось бы, решительный ответ, комендант просил предоставить ему десятидневный срок на обдумывание. Расчет у него был на то, что с середины декабря в районе Измаила начинаются густые туманы.

Суворов не согласился дать эту отсрочку. Вечером девятого декабря он созвал военный совет. На совете все высказались за штурм крепости. Начало штурма Суворов назначил на раннее утро одиннадцатого декабря.

Десятого декабря Суворов, верный своему правилу — каждый воин должен понимать свой маневр, объезжал войска.

Суворов говорил:

— Николи предстоящих трудностей и тягот не скрывал я от вас, воинов, страха не знающих, потому что ведомо мне: для солдата российского нет ничего непосильного во всем свете. Все он преодолеет, наигордого и наисильного врага в прах обратит.

Спешно заканчивалась подготовка к приступу. Заготовлены были сотни длинных лестниц, чтобы взобраться на вал, и тысячи фашин для засыпки рва. Штурмующие войска были разделены на девять колонн; из них бригадир Платов командовал пятой. В ней было пять тысяч казаков и два батальона Полоцкого полка. Правей Платова должна была идти колонна под командой донского бригадира Орлова — две тысячи казаков, левей — колонна Кутузова. Впереди каждой колонны было поставлено по полтораста солдат с ружьями. Подавляющее большинство казаков было вооружено лишь укороченными пиками-дротиками и саблями. Они должны были нести лестницы и фашины.

К вечеру десятого декабря, впервые за всю эту пасмурную, ненастную неделю, проглянуло солнце. Суворов вместе с Поздвеевым и Селезневым выехал на бугор, не далее чем за версту от Измаила, и стал рассматривать крепость в подзорную трубу. Эта твердыня, возвышающаяся на крутом, обрывистом берегу Дуная, была грозна и вместе с тем красива своеобразной величественно-угрюмой красотой. Высокие валы, башни и бастионы с развевающимися над ними зелеными знаменами, огромные, окованные железом Бендерские ворота, триста орудий, грозно глядящие из бойниц, — все это, казалось, говорило о неприступности Измаила. А за валами в лучах солнца виднелся красивый город, постепенно поднимающийся все выше и выше по взгорью, так что зачастую крыши одних зданий лепились к подножию других, — город с круглыми белоснежными мечетями, стройными минаретами, вздымавшимися ввысь, как стрелы, широкими площадями и узкими улицами. Город, где, очевидно, придется драться за каждый дом.