— А вид у тебя есть?

— При мне нет, ваше благородие. На хуторе, у сродственника, оставил.

— Э, брат, дело неладное. Свести в каталажку под караул надежный. Ужо допрошу я его, как следовает быть…

Но, видя, что толпа взволновалась, атаман струсил и, еще более возвысив пронзительный голос, закричал:

— Внимайте все приказу, полученному мной вчерась от войскового Донского правительства за собственноручной подписью его превосходительства генерал-майора Иловайского. — И, словно читая бумагу, атаман повторил затверженное: — В непременную обязанность станичного правления — и вашу, атамана, особливо — вменяется иметь старательное и неослабное наблюдение за бродягами бесписьменными, сиречь не имеющими пашпортов — видов, поскольку среди оных немало таких, кои живейшее участие принимали в гнусных замыслах и скверных предприятиях развратных мятежников и бунтовщиков…

Атаман хотел еще что-то добавить, но Федор вскочил молниеносно и могучим кулаком, словно пудовой гирей, сбил атамана с ног. А когда на Федора кинулись сидельцы из станичного правления, он и их пошвырял на землю, будто котят.

Изумленно-радостный гул прокатился по толпе.

— Беги, брат, беги! — раздались голоса.

Толпа расступилась, открыла проход. Федор рванулся было, но на мгновение приостановился, выхватил из-за пазухи несколько листков, исписанных почерком Павла, и швырнул их в толпу.

— Утекай, мы их пока попридержим! — исступленно кричал кто-то.

— Держи, лови! — слышался позади яростный визг атамана.

Несколько казаков погнались за Федором. Легкими, упругими прыжками несся он, по ветру развевались его длинные волосы. За спиной слышны были крики и тяжелый топот преследующих.

Навстречу брели три пьяных молодых казака. Обнявшись, они горланили какую-то песню. Увидев мчащегося Федора, двое из них широко расставили руки, готовясь задержать, но третий укоризненно крикнул:

— Бросьте! Ведь за ним боров — атаман Савелий гонится!

Они быстро расступились, пропустили Федора, а когда к ним подбежал взбешенный атаман с двумя казаками, они нарочито задержали их расспросами:

— Что там стряслось? Убил кого, что ли?

Сердце Федора колотилось, во рту пересохло: «Еще один проулок — и конец станице! А там, в балочке, конь добрый».

Но едва свернул он за угол, как наткнулся на двух конных, возвращавшихся с дозора.

— Стой! — послышался грозный окрик.

Федор продолжал бежать. Раздался выстрел. Что-то кольнуло Федора в спину ниже левой лопатки и точас же отозвалось страшной болью в сердце. В глазах поплыли огненные круги, и Федор тяжело рухнул на землю.

Догорал день. У края земли разлился багровый свет. Медленно, нерешительно расползались тени по степи.

Дозор на окраине леса услышал бешеный топот коня. Показался и всадник, раскачивающийся, точно камышинка, в седле. Лицо маленького всадника было бледным, как первый снег. Увидев конников, он спросил смело:

— Вы кто, пименовские?

— Да, — ответил бывший в дозоре Водопьянов. — А ты, малец, из Глазуновой, что ли?

— Оттуда, — с трудом выговорил мальчик. — Климка я, Бахвалов. Отец послал., коня отвести… Убили атаманцы Федора Карпова. И еще велел мне сказать папаня: прознали атаманцы, что в леску этом вы укрываетесь.

— Да как же так? — бессвязно бормотал Водопьянов. — А мы и не ведали, что Федор туда подался. Думали, в хутор ближний спосылал его Пименов…

Весть о гибели Федора мгновенно облетела весь отряд. Боль защемила сердца: любили его и за прямой нрав, за силу исполинскую, а больше всего за песни.

А когда совсем стемнело, дозор остановил еще одного всадника на невзрачной лошаденке. Она гнулась под тяжестью грузного детины. Лицо его было тугощекое, губастое, с коротким, толстым носом, небольшими глазами с цепким взглядом. Одет он был в длинную белую рубаху и истрепанные холщовые шаровары, заправленные в сапоги. На боку у него висела кривая турецкая сабля, а за широким кушаком был заткнут пистолет. На коне он сидел небрежно, но ловко, сноровисто.

У Водопьянова мелькнула мысль: «Не казачья посадка, да и конек будто никудышный, а все же, видать, конник не зряшный. Грузноват, правда, но чуется — силы медвежьей».

— Где тут у вас Пименов? — густым голосом спросил всадник. — Проводите-ка меня поскорей к нему. Дело неотложное…

Всадник и дозорные сошли с коней и, ведя их под уздцы, направились по узкой тропе к полянке, где расположился отряд Пименова. Незнакомец шагал не спеша, лениво переступая толстыми ногами, но не отставал от быстро шагавших казаков.

— Вот наш Пименов! — указал Водопьянов на предводителя отряда, сидевшего у костра рядом с Павлом и Сергунькой.

— Дядя Ярема, дядя Ярема! — радостно закричал Климка.

— Здоров будь, племяш!

Обернувшись к Пименову, Ярема поцеловал его трижды, крест-накрест, по старому русскому обычаю.

Всегда спокойный, никогда не терявшийся в жизни, Пименов на этот раз оторопел:

— Постой-постой, ты что ж меня лобызаешь? Я ведь в жизни тебя не видывал!..

— За то приветствую тебя, — ответил проникновенно Ярема, — что ты и товарищи твои за правое дело стоите, не жалея голов своих.

— А ты сам кто есть?

Ярема молодцевато выпрямился:

— Новгород-Северского драгунского полка вахмистр Еремей Шелкопляс, полгода как уволенный в отставку. Доводилось в походах бывать и против турок и против шляхты польской. Служил двадцать пять лет — не выслужил и двадцати пяти реп…

— Ладно, садись к костру, — улыбнулся Пименов, — да расскажи о себе.

Ярема неторопливо уселся у костра.

— Да что же рассказывать-то? Вот так, ровно дымок от вашего костра, горьким дымком развеялась вся жизнь моя. Крестьянин я воронежский, Острогожского уезда. Наш барин Синельников, зверь лютый, забрил меня не в очередь в рекруты. Вернулся после службы домой — отец и мать умерли, хозяйство в полное разорение пришло… Покрутился-покрутился, вижу, дело никудышное… А тут Синельников досаждать опять стал, пригрозил в Сибирь сослать за речи мои занозливые. Хвалился, что право ссылки в Сибирь ныне предоставлено милосердной государыней нашей каждому помещику. Сидят баре на шее нашей. Мертвому позавидуешь! Ну, я и сбежал. Долго мыкался по уезду… И в лесу жил… Есть и у нас в лесах небольшие отряды беглых. А потом прослышал: на Дону сильные волнения идут — и сюда подался, в Глазуновку, к сестре. Жил, пока не проведал обо мне атаман. Собирался он в каталажку засадить меня и на место жительства выслать. Что делать? Семь бед — один ответ, и решился я к вам пристать…

— Согласен, — весело отозвался Пименов. — Милости прошу к нашему шалашу да со своим алтыном! — показал он на саблю Яремы, — Ты, видно, человек бывалый, в военных делах понаторелый, такие-то нам дюже надобны. Правду сказать, дела наши невеселые, а все ж, пока сабли в руках есть, биться будем. Так-то, мил человек…

— Спасибо на добром слове, — отозвался Ярема. — Ласковое слово лучше пирога сдобного… А теперь слушай, что наказывал передать вам Сергей. Писарем он состоит в правлении и разузнал, что завтра ранним утречком на вас нагрянет атаманская сотня. Так вот, решайте: либо уходить отселе неотложно, либо бой им дать. А ежели биться, решите, так, смекаю я, надобно вам навстречу выступить и ударить на них перед рассветом. А для засады хорошее место есть — рощица в десятке верст отсюдова.

— К делу речь молвишь, Ярема, — живо откликнулся Пименов. — Мы им знатную трепку зададим! Как, друзья-товарищи, о том думаете? — обратился он к казакам.

Все загомонили:

— Правильно! Давно пора! Поколотим атаманцев толстопузых! Дадим им перцу!..

Полог неба, усеянный звездами, был еще черным, но оранжевый диск луны начал уже тускнеть и на востоке, у самого края степи, появилась светло-алая полоска — стала разливаться утренняя заря. Повеяло прохладой. Пробежал ветерок, зашелестела обрадованно кудрявая роща.

Едва показалось тускло-багровое солнце, послышался перестук копыт.