Литмир - Электронная Библиотека
A
A

— Наше личное отношение не может отличаться от нашего официального отношения как деятелей университета, — твердо ответил Есениус, и на его лице отразилось неудовольствие.

— Мы служим Афине Палладе, а не Аресу, — так же твердо проговорил Фраделиус. — Избрание Фридриха означает неизбежно войну.

— Иногда приходится служить обоим божествам или перейти на службу другого божества, — настаивал ректор, но убедить Фраделиуса ему не удалось.

Проректор придвинул свой стул ближе к креслу Есениуса и сказал вполголоса:

— Для чего ты суешься в самый огонь, Иоганн? Ведь тебя лично это дело не касается. Пусть чехи выпутываются сами. Для чего вмешиваться нам, чужеземцам?..

Последнее слово Фраделиус произнес шепотом, но оно прозвучало, как взрыв.

Есениус резко отодвинул кресло.

Он подошел к Фраделиусу, облокотился о край массивного дубового стола.

— Ты понимаешь, что говоришь, Петер? — проговорил он c изумлением. — Разве мы тут чужеземцы? Я не считаю себя чужеземцем. Прага мне дом, хотя я здесь и не родился. Разве Прага не стала тебе родной?

Фраделиусу стало стыдно, и он поспешил оправдаться:

— Я не говорю, что не люблю Прагу, но… Родина ученых — весь мир. Если бы я был профессором в Сорбонне, я любил бы Париж, и судьба французов меня так же интересовала бы, как интересует ныне судьба чехов…

Есениус, сильно взволнованный, прошелся по комнате и вернулся к Фраделиусу:

— Нет, Петер, я не верю, не могу поверить, чтобы тебе было все равно, живешь ты в Праге или в Париже… и что тебе безразлична судьба чехов. Возможно, прежде и я бы так же ответил. Для меня Падуя или Виттенберг не отличались раньше от Праги. Ведь я относительно с легким сердцем переехал из Праги в Вену. Но в Вене понял, чем для меня стала Прага. Когда я был в Праге, меня не тянуло в Виттенберг. Но, когда я переехал в Вену, я почувствовал себя как в изгнании и все время тосковал по этому прекрасному городу над Влтавой. Прага стала моей настоящей родиной. Я не знаю, как тебе лучше объяснить это, но думаю, что во мне отозвался голос крови. Горное Ясено далеко от Праги и речь людей в горной Венгрии отлична от речи пражан, но все равно: когда я в первый раз услышал чешский язык, на эти звуки отозвалось что-то в моем сердце, как будто бы с самого дна выплыли воспоминания… И сразу я почувствовал себя здесь как дома. Ты понимаешь, раз я так привык к окружению — нет, точнее — я слился с ним, как капля сливается с морем, — меня стали радовать радости этих людей и печалить их заботы, я чувствую себя одним из них. И поэтому я не очутился в тупике, Петер, как это случилось с тобой. Если сражаться придется не только словом, я готов к этому.

Он положил Фраделиусу руку на плечо и сказал сердечно:

— Подумай, Петер. Я не верю, что мы окажемся в противоположных лагерях. Мы должны быть вместе.

Фраделиус смотрел на ректора, как будто бы не верил искренности его слов. И, чтобы рассеять свои сомнения, спросил прямо:

— Ты хочешь, следовательно, соединить не только судьбу академии, но и свое будущее с судьбой чешского мятежа? А ты понимаешь, что в случае неуспеха это может стоить жизни?

Ректор в упор посмотрел в глаза проректору и решительно ответил:

— Да, я твердо решился. И не говори о мятеже. Это справедливая борьба. Речь идет о лучшем, что есть в этом королевстве, о душах, об их спасении, о доблести, которой всегда отличался народ чешский среди других народов. Я верю, Петер, что и ты пойдешь с нами. И надеюсь, что ты поддержишь план, который я хочу предложить на ближайшем ректорском сенате: чтобы и мы, академия, призвали к оружию наших крепостных и поддержали таким образом сословия в их борьбе против Фердинанда.

— Ваша магнифиценция, университетское ополчение готово.

Педель стоял по стопке «смирно», как будто сам был солдатом, и это впечатление усиливалось тоном, каким отдавал он рапорт.

— Позови проректора и всех профессоров, — сказал ректор

— Проректор и профессора готовы; они ждут вашу магнифиценцию, — так же по-военному ответил педель.

— Хорошо, сейчас иду.

Во дворе Главной коллегии ждали только прихода ректора. Это было событие весьма выдающееся в жизни университета, поэтому во дворе, кроме профессоров и студентов, собрались все служители и соседи университета. А сорванцы сбежались со всей Железной улицы.

Посреди двора стояло четверо крестьян. Выстроившись в ряд, они хмуро глядели перед собой. Это были крепостные университета, которые пришли в Прагу, подчиняясь приказу о всеобщей воинской повинности. Общины должны были послать на каждые шестнадцать домов по одному ополченцу. Ополчение составляло часть наемного войска сословий.

Из крепостных общин университета пришли эти четверо, которые и предстали сейчас перёд ректором для того, чтобы он убедился, в каком они состоянии и смогут ли они достойно охранять интересы университета и сословий.

Это и был «мунштрунк». Чешский язык в те времена был в значительной степени пересыпан немецкими выражениями, а что касается слов военного обихода, они почти все были немецкими.

В зале к ректору присоединились профессора, а потом вся процессия медленным, торжественным шагом спустилась во двор. Студенты и соседи расступились, пропуская профессоров.

Временный командир ополчения, какой-то усатый студент, который служил раньше в наемном войске, скомандовал:

— Смирно!

Крестьяне, сгорбленные от работы и нужды, с трудом выпрямили спины и попытались выполнить команду.

Есениус обошел свой «гарнизон».

Картина, увиденная им, отнюдь не казалась обнадеживающей. Все четверо были уже немолодые люди, с худыми, морщинистыми лицами. Одеты кто во что горазд. На головах старые, заржавленные шишаки, в руках оружие: у одного — ружье, у другого — самострел, у третьего — алебарда, вооружение же четвертого составлял обыкновенный шест. Двое затянуты в кольчугу, надетую прямо на заплатанные кацавейки. Обладатель ружья красовался даже в каком-то военном мундире. А на четвертом ничего военного не было, по виду он больше походил на лесоруба.

В руках сильных мужчин и такое вооружение полезно, но что будут делать с таким старьем эти немощные старики, которым больше пристало бы возиться с внучатами, чем воевать!

— Почему пришли именно вы? — спросил Есениус самого старшего, голова которого, как грушевое дерево в мае, была вся белая. — Вы сами вызвались? Разве у вас нет мужчин помоложе и посильнее?

При его словах, произнесенных миролюбивым и сочувственным тоном, и остальные «солдаты» придвинулись ближе.

Седой старик горько усмехнулся:

— Кто же пойдет добровольно? Да и какой из меня солдат? Полвека назад я воевал против турок, но тогда было совсем другое дело. А теперь? Рихтар приказал идти, что делать? Те, кто помоложе, должны работать. Даром говорил я, что стар, немощен.

— И со мной так же! И у нас так было? — вмешались и остальные. Они забыли про построение, обступили Есениуса и стали жаловаться.

Командир не решался прикрикнуть на «солдат», поскольку сам ректор допустил такое грубое нарушение дисциплины. Он только подавал им знаки, приказывая снова стать в строй.

Есениус заметил знаки командира и смутился. «Мунштрунк» превратился в выслушивание жалоб. А ведь дело важное.

— Вот что: закончим «мунштрунк», потом придете в масхауз, и там поговорим.

Командир счел момент удобным, чтобы вмешаться. Он отдал приказание, и крестьяне постарались принять самые воинственные позы. Слова ректора ободрили их. «Мунштрунк» кончился.

Возвратившись с профессорами в университет, Есениус попросил их, если им не трудно, принять участие в чрезвычайной беседе, на которой он хочет поговорить с университетским ополчением.

Крестьяне оставили оружие в прихожей, не выпуская из рук шишаков.

Старик, с которым перед тем разговаривал Есениус, и теперь выступил вперед, чтобы говорить за остальных.

— Ты сказал, что в ополчение тебя назначил рихтар, — начал Есениус, — и что молодых, сильных мужчин оставили дома, потому что они нужны для работы?

94
{"b":"234017","o":1}