Но Есениус все еще остро переживал свою встречу с несчастной женщиной, все еще видел каморку с двумя спящими детьми, и, словно волна к берегу, возвращалась к нему неотвязная мысль: надо что-то делать!

— Но мы должны хотя бы обратить внимание властей на то, с чем сталкиваемся во время работы. Возможно, об этом не знают…

Залужанский улыбнулся:

— Хотя бы и не знают! Но что из того? Испокон веков были бедные и богатые. Богатым было всегда хорошо, а бедным — плохо. Так устроен мир, и не нам с вами его изменить. Вы только представьте себе, что произойдет, если вы явитесь к городскому или императорскому рихтару и коншелам и бросите им прямо в лицо: «Эй, рихтар и коншелы, враг в городских стенах, а вы ничего не предпринимаете. И враг этот пострашней, чем турок-безбожник. Прикажите протрубить сигнал и объявить тревогу. Призовите всех пражских врачей, цирюльников и фельдшеров! Ибо зря паны, рыцари и горожане прячутся в задних комнатах, напрасно они обкуриваются ладаном — этим не остановишь поступи смерти. У нее надежная твердыня в каморках городской бедноты. Необходимо изгнать заразу из лачуг бедняков. Потом с нею будет легче справиться». Нет, дорогой доктор, вы бы добились не большего успеха, чем юродивый Симеон. В лучшем случае вам бы ответили: «Занимайтесь своим делом! А мы будем заниматься своим. Будем поступать так, как нам велит наша сословная совесть».

Единственной пользой, которую принес энтузиазм Есениуса, была его памятка о чуме. Несколько лет назад, еще в Виттенберге, он написал трактат о черной смерти. Теперь он отпечатал выдержки из него и дал по одному оттиску каждому больному. В своем вступлении он утверждал, что главная причина заразы — гнилостный воздух. При этом он, однако, не исключал и влияния звезд. Есениус опроверг Фернелия, который отрицал этот путь распространения болезни, аргументируя тем, что в таком случае должны болеть и звери… Во время чумы самое главное — щадить свое сердце, и поэтому Есениус советовал больным душевное спокойствие, веселое настроение, приятную музыку и беседы, а также теплые ванны.

Может быть, Есениус и не понимал, что подобные советы он дает не тем людям, которым сперва хотел помочь, а настоящим своим пациентам — богатым горожанам и аристократам.

И о женщине с кладбища он скоро позабыл.

В то лето на пражские крыши частенько взлетал «красный петух». То ли люди стали менее внимательными, то ли увеличилось число злоумышленников — неизвестно, но пражане не раз слышали грозную тревогу.

Есениус почти никого не видел из своих друзей. Иногда его навещал Бахачек, который был тогда ректором Пражского университета.

— Такая тоска дома! — сказал однажды Бахачек, зайдя к Есениусу. — Мне недостает людей. Порой даже кажется, что я нахожусь в тюрьме. Большинство преподавателей и студентов разбежалось, а я не знаю, чем заполнить эту бесконечную пустоту. Но, видно, и у вас не веселей… Не сходить ли нам куда-нибудь выпить?

О Бахачеке поговаривали, что он любитель вина. Но сейчас по всему было видно, что ему не столько хотелось выпить, сколько посидеть в компании. Есениус прекрасно его понял и поэтому быстро согласился.

Солнце уже зашло, и на улице не было ни одной живой души. Дома с заколоченными дверями и окнами напоминали тайные убежища первых христиан. При взгляде на них прохожих невольно охватывал страх.

Бахачек шел уверенно. Трактир «У солнца» выглядел отнюдь не страшно. Через его окна на улицу неслось многоголосое пение веселящихся людей.

Они вошли в скудно освещенные душные комнаты. Здесь не проветривали: хозяин и гости делали все возможное, чтобы преградить путь страшной заразе. Окна совсем не открывались, а двери только тогда, когда в них входили или выходили.

Трактир был переполнен до отказа. Все столы и стулья были заняты. Ведь многие трактиры закрылись из-за чумы. Да и пили теперь пуще прежнего. Трактирщик, решивший не закрывать трактир в это страшное время, превратил свое заведение в золотое дно.

Слуга, заметивший редких посетителей, принес из кухни столик и два стула и поставил их у дверей, ведущих в комнаты хозяина.

Только теперь Есениус внимательно осмотрелся по сторонам. Судя по одежде, здесь были сплошь бедняки, которые не смогли уехать из города, как это сделали богатые горожане.

Все те, кто прежде задумывался над тем, имеют ли они право отдать за чашу вина или кружку пива несколько грошей, теперь бездумно сорили деньгами, полученными от старьевщика за обноски или взятыми в долг у богатого соседа. Будущее перестало существовать. Никто не думал, что будет через день, через неделю, через месяц, С легким сердцем продавали люди последние сапоги — ведь летом можно ходить и босиком, а кому придет в голову думать о зиме?

Все пили, пели, танцевали. Это был какой-то зловещий карнавал, на котором главной плясуньей и королевой была смерть.

Есениусу вспомнились все картины на сюжет «Танца смерти», все гравюры, изображающие «Танец мертвых», и с каким-то неприятным чувством он отгонял от себя мысль, что и здесь происходит нечто подобное. Это были еще не мертвецы, но приговоренные к смерти, из которых кто-то будет помилован, а остальные закончат свой танец уже на том свете.

Хотя в трактире было множество людей, появление ректора университета и знаменитого врача было замечено. Шум на минуту смолк, и взгляды всех присутствующих обратились к нежданным гостям. Из произнесенных полушепотом замечаний новые посетители поняли, что разговор идет о них. Но у всех было достаточно приподнятое настроение, и веселье продолжалось.

Есениус и Бахачек разговаривали вполголоса. Невеселый это был разговор. Жизнь каждого в то время висела на волоске. А у смерти была богатая жатва.

Друзья задумчиво смотрели на царившее вокруг оживление. Они пришли сюда, чтобы развлечься. Чтобы сбросить с себя тоску и заботы, чтобы отдаться бесшабашному веселью, которое приходит с вином или водкой. Но, странное дело, среди этого бьющего ключом веселья обоим стало грустно. То, что они видели и слышали, не было беззаботной радостью, а скорее весельем отчаяния.

Есениус и Бахачек ушли бы, если не услышали разговор за соседним столиком. Там сидело шестеро. Громче всех разглагольствовал щербатый огромного роста детина. Он был одет в кожаный камзол неопределенного цвета.

— А я вам говорю, что заразу на нас накликали евреи. И дело тут вовсе не в воздухе и, уж конечно, не в наших грехах.

— Вашек дело говорит, — присоединился к щербатому его сосед, коренастый парень с длинными русыми волосами. — Раввин Лев якшался со злыми силами, знает всякие чары и волшебства. Сами евреи этим хвастаются. Поверьте Вашеку, это раввин навлек на город беду.

Щербатый говорил так громко, что было слышно за всеми соседними столами. Конечно, к таким словам трудно было остаться глухим. Постепенно говор стал стихать, и некоторые, чтобы лучше услышать, подходили к щербатому.

— Я вам говорю, люди добрые, мы не должны это так оставить, — поддерживал своего соседа белобрысый толстяк.

— Евреи хотят извести христиан, — закричал великан Вашек, — а мы покорно сносим все, как бараны! Что вы скажете на это, люди?

Его вопрос был как бы сигналом, тлеющим трутом, брошенным в бочку с порохом.

— На евреев! Пошли на евреев!

Трактир мигом превратился в разворошенное осиное гнездо. Никто не усидел на месте. Все повскакали из-за столов и обступили Вашека и его товарищей.

Вашек сразу стал предводителем. Остальные были готовы подчиниться его приказам и следовать за ним — пусть ведет их куда хочет.

Однако Вашек еще не отдал приказа. Вероятно, он и сам испугался своих речей. Но отступать было поздно. Со всех сторон неслись возбужденные крики.

Но Вашек в нерешительности произнес:

— Нас маловато. Наш перевес в силе продлится недолго.

Парни на мгновение опешили. Даже самые прыткие, у которых с языка готово было сорваться слово «баба», задумались над словами Вашека и пришли к выводу, что они не так уж глупы. Однако их колебания длились недолго.