Теперь Есениус не удивляется, что суеверные люди приписывают раввину сверхъестественную силу, предполагают, что он создал Голема.

Есениус подходит к постели больной.

Широкая постель с пологом придвинута к стене изголовьем, так что к больной можно легко подойти.

У постели жена раввина, Перль, а рядом с ней — зять, Исаак Коган. Внук раввина, открывавший Есениусу дверь, куда-то исчез. Однако он вскоре появляется вместе с некрасивой женщиной, которую называет «мама». Это дочь раввина Фёгель, мать больной. Имя, означающее «птичка», родители дали ей при рождении, надеясь, что из нее вырастет красавица. И это имя стало для дочери раввина источником еще больших мук, чем зеркало, в которое она смотрелась. Она окончательно смирилась со своей судьбой после замужества. Господь богато одарил Мириам тем, что так скупо отпустил матери. Раввин берег внучку как зеницу ока, она стала для него солнечным светом, озаряющим его старость. Родители в ней души не чаяли, а для сынов Израиля она была источником страданий, ибо они видели ее красоту или слышали о ней и приходили издалека, чтобы завоевать ее сердце. Волосы у нее были чернее эбенового дерева, в глазах светился отблеск небес, а губы напоминали дольки очищенного апельсина.

И теперь этот цветок на семнадцатой весне своей жизни увядал на глазах, а они ничего не могли сделать.

Поможет ли ей доктор, о котором они столько слышали?

От постели неслись приглушенные стоны. Глаза больной были закрыты; казалось, она не слышит, что делается вокруг.

— Чтобы умерить боль, мы дали ей маковый отвар, — сказал раввин Лев, озабоченно переводя взгляд с Есениуса на свою внучку.

Есениус огляделся. Комната была маленькой, большую часть ее занимала кровать. Рядом с нею стоял небольшой столик, на котором были расставлены кружки с отварами и пузырьки с лекарствами.

Внимательно осмотрев больную, Есениус установил, что у нее камень в правой почке. Пока Есениус осматривал больную, у той начался новый приступ. Бедняжка корчилась от боли и так стонала, что невозможно было слушать.

— О боже, боже, зачем ты заставляешь меня страдать? Помогите мне, умоляю вас, помогите или дайте что-нибудь, чтобы я умерла!.. Только избавьте меня от этих мучений!

Обессиленная болью Мириам уткнула лицо в подушку и тихо стонала.

Есениус видел, что операцию откладывать нельзя.

— Мне нужен большой и крепкий стол, — тихо сказал он.

Раввин задумался.

— В соседней комнате есть подходящий стол, но он уже накрыт к праздничному ужину… Да и в моем кабинете стоит большой стол, только… — Раввин смутился и нерешительно посмотрел на своего зятя. — Кто принесет стол?

Это был серьезный вопрос. Ведь был канун праздника, первая звезда уже давно зажглась на небе, а в праздник нельзя работать. Именно поэтому отказался прийти доктор Левенштейн.

Есениус понимал колебание раввина, но одному ему с операцией не справиться. Ему должен помочь кто-нибудь из членов семьи раввина.

Раввин, его зять и внук стали потихоньку советоваться. Говорили по-древнееврейски, вероятно чтобы их не понял Есениус, а скорее всего потому, что о таком деле можно было говорить только на священном языке праотцов.

— Зять мой и внук мой, вы оба хорошо знаете, что я всегда самым решительным образом наставлял вас строго выполнять все требования талмуда. Я требовал от вас, чтобы вы были неумолимы к себе и другим в делах веры. Ныне я прихожу к вам с просьбой забыть мои наставления и нарушить священные правила. Я не уверен в том, что имею право так поступать. Сердце отца, ослабевшее от горя, противостоит разуму, который требует строгого соблюдения обычаев. Поэтому я хочу услышать ваше мнение.

Молодые люди с волнением слушали речь главы семейства. Мог ли он ждать от них иного решения, чем то, которое он уже сам принял? Ведь один из них был отцом, а другой братом больной. И, конечно, раввин не ждал ничего другого, кроме согласия.

— Мы нарушили закон уже тем, что пригласили к Мириам гоя, — почти шепотом сказал Коган.

Раввин утвердительно кивнул головой.

— Пусть всевышний уменьшит его страдания на том свете за то, что он пришел к Мириам, — пробормотал раввин.

Наконец раввин Лев сообщил Есениусу, что зять и внук сейчас принесут стол из его кабинета.

Стол с трудом удалось поставить между постелью и камином.

Есениус мог приступать к операции. Он открыл плоский деревянный ящичек с инструментами и вынул оттуда два ножа, ножницы, крючки и иглы. Положил затем в камин на угли две металлические пластинки для прижигания.

Он дал больной лекарство, чтобы заглушить боль, а женщинам сказал:

— Дайте ей чего-нибудь спиртного, чтобы она опьянела.

Женщины пошли в кухню выполнять приказания доктора. Есениус на несколько минут остался наедине с раввином.

— Я должен вас предупредить, рабби, — операция будет нелегкой. Мириам придется много вытерпеть и… при такой операции надо быть ко всему готовым… возможно, что мы не достигнем желаемого результата. Я ни за что не могу поручиться. И не упрекайте меня в случае неудачи.

— Боже сохрани, доктор, боже сохрани! Я убежден, что вы сделаете все возможное, чтобы ее спасти. А если вам это не удастся, то не удастся и никому другому. Пусть будет какой угодно результат, я буду вам благодарен до самой смерти, что вы согласились сделать эту операцию.

Когда все члены семьи собрались, Есениус объяснил каждому, что ему надо делать.

Мириам перенесли с кровати на стол. Есениус проверил, раскалились ли инструменты, и только после этого подошел к столу.

— Именем божьим начнем, — тихо произнес он и уверенной рукой рассек раскаленным ножом белую кожу.

Хотя Мириам была одурманена различными отварами и спиртными настойками, все же она жалобно застонала. Мать гладила ее по голове и утешала ласковыми словами. У раввина тряслась борода и от волнения стучали зубы. Когда Коган подавал доктору раскаленную металлическую пластинку, которой Есениус собирался прижечь кровоточащую рану, он нечаянно прикоснулся ею к руке доктора. Есениус почувствовал жгучую боль и пожалел бедную Мириам, которой причинял невыносимые страдания.

В комнате распространился запах паленого мяса.

Наступил решающий момент операции.

Фёгель смотрит только на лицо своей дочери. Старая Перль отвернулась, ибо ей кажется, что каждое проникновение ножа в тело любимой внучки пронзает ей сердце. Зять и внук подают доктору инструменты.

И только старый раввин наблюдает за ходом операции. Страдания внучки волнуют его беспредельно. По его морщинистому лицу текут крупные слезы и исчезают в густой седой бороде. Вполголоса, нараспев он читает молитву.

Сколько длится операция? Час? Два? Есениус того не знает, не знают и остальные. Время перестало для них существовать. Все думают лишь об одном: удастся? Не удастся? Всем хочется услышать из уст врача обнадеживающее слово. И они нетерпеливо смотрят на него. Но губы хирурга крепко сжаты. По лицу Есениуса видно, что он целиком поглощен своей работой. Тогда они пытаются прочесть ответ в его глазах. Когда им удается перехватить его взгляд, надежда их растет: взгляд Есениуса спокоен.

Вот он зашивает разрез. Потом смазывает рану заживляющим маслом и перевязывает ее чистым белым полотном.

На лбу у него поблескивают капельки пота. Трудная работа окончена.

Мириам переносят на кровать, мать укрывает ее одеялом.

На бледном лице девушки следы страшного изнеможения, но искаженные страданием черты постепенно проясняются. Мысль о том, что самое страшное уже позади, помогает ей прийти в себя.

На дворе уже глубокая ночь. И Есениус чувствует себя очень усталым. Он старательно умывается теплой водой, потом переодевается и в завершение чистит инструменты. Одновременно он думает, что делать дальше. Если идти домой, то надо будить рихтара[31] и добиваться от него разрешения открыть ворота Еврейского города. Придется объяснять, почему он задержался так поздно в гетто, и тогда завтра об этом будут знать все.