С 1939 года наступила для семьи особенно тяжелая полоса. Отец, раненный и обмороженный на финской войне, уже не мог работать в полную силу. До новин хлеба часто не хватало. А в Борском районе Куйбышевской области, в поселке Коммуна, где жила сестра отца, добрейшей души человек, с мужем, бывшим матросом линкора «Марат», хлеба было вдоволь. И вот, после разведки, в которую съездил дед, пришло решение отправить Николая к тете и дяде.

Сказочным видением мелькнула декабрьская Москва 1940 года, где даже в метро, заходясь от страха и восторга, удалось прокатиться. И вот уже новые испытания: семилетка была в селе Заплавном, далеко от дома, и Николая определили там на квартиру.

— Глянул в окно, — вспоминает Николай Яковлевич, — когда тетя уезжала, хоть волком вой. Хотел сорваться и следом за ней, догнать! Пересилил себя, сжался в кулак, подумал: обо мне такая забота… Дома, в Знаменской, холщовая сумка, а тут настоящий портфель, там крупа да картошка, а тут мясо да хлеба вкуснейшего сколько хочешь! Впрочем, долго переживать было некогда: в новой школе и требования были повыше, и книг в библиотеке побольше.

Рассказывая о предвоенном времени, Николай Яковлевич заметно волнуется и, едва сдерживая нахлынувшие чувства, живо, в лицах, с характерными интонациями рисует тех, с кем тогда свела судьба. Особенно сильное впечатление произвел на него дядя, и на «колхозной суше» ни на минуту не забывавший свое балтийское прошлое. Грамотный, общительный, физически сильный и темперамента неукротимого, выпив, он кричал: «Деньги — голуби, прилетят и улетят! Морякам все нипочем!».

С первым же известием о нападении фашистской Германии он начал проситься на фронт и сразу организовал в селе ополчение, к строевым занятиям которого допускал и племянника с деревянной винтовкой. Командуя, сам же лихо пел:

Вскоре добился своего — отправился на фронт, да еще в морскую пехоту. Воевал храбро, отчаянно и погиб в 1944 году в Норвегии. Вместе с орденом Отечественной войны пришло жене и краткое описание последних минут героя моряка:

Но об этом Николай узнал, когда уже сам хлебнул фронтового лиха.

Обаятельная личность дяди, спокойная уверенность тети и всех сельчан при известии о войне укрепили тогда Николая в решении продолжать учебу только после победы над врагом. Очень скорой, как тогда казалось. А пока не подрос для армии и фронта — за работу. Трудился по-мужски, без скидки на юный возраст, заменяя тех, кто ушел и уходил защищать Родину, — дядю, отца, других.

И пошла череда трудных рабочих дней. Косовица на лобогрейке на редкость урожайных хлебов в ту первую военную жатву — работа такая, что не только «лоб грела», а выматывала до седьмого пота, до изнеможения. Вспашка зяби с рассвета и до полуночи, когда даже погонщики не выдерживали. Тяжелейшие рейсы с хлебом в Борское, в январскую метель и стужу, когда быки, пройдя всю ночь, то вставали, обессилев, то сбивались с пути. Весенняя пахота 1942 года и памятный день, когда, оказавшись главным уже на сеялке, выполнил свою норму раньше всех. Была и вовсе надрывная работа в Соболевском лесничестве на заготовке ценной древесины для авиации, к тому же осложнившаяся жесточайшей простудой. Был еще и многодневный, многотрудный конный переход в Куйбышев, где до весны предстояло возить из-за Волги дрова для так нуждающегося в них города. И была по возвращении, весной, опасная переправа через реку Самару, когда только добрая и сильная лошадка Малек спасла от гибели, отчаянными рывками вынеся сани из проваливавшегося льда.

Окружающие с одобрением замечали быстрое мужание юноши, не только не сомневавшегося в том, что «враг будет разбит, победа будет за нами», но воодушевлявшего своим делом, своей верой и оптимизмом тех, кто трудился рядом.

С первых дней войны вначале даже никем и не назначенный Николай Евдокимов становится политинформатором и пропагандистом, естественно, не пропуская ни одного номера своей любимой «Правды» и районной газеты. Причем его знания военно-политической обстановки были столь основательны, что даже парторг колхоза, вконец замотанный полевыми работами и людскими горестями и печалями, иногда спрашивал: «Какие там вести и события, Николай?». А женщины-колхозницы и подавно то и дело требовали: «Коля, рассказывай, что там на войне? Скоро ли конец?».

А событий и вестей было много разных: то грозных, трагических, полных невосполнимых утрат и большой крови, то необычайно волнующих.

И все они, переживаемые народно, были неразрывно слиты с тем, что касалось лично Николая Евдокимова, проходили через его сердце. В августе 1941 года он вступает в комсомол и в октябре вместе с секретарем колхозной организации едет на районную конференцию, где его в числе других премируют отрезом на костюм за ударный труд. Потом был всевобуч и были другие премии за отличную работу. Это особенно радовало отца-сапера, приехавшего на поправку после ранения под Ленинградом и блокадного недоедания. Отец едва узнал сына — так он вырос и возмужал за три года разлуки. А вскоре наступила и вечная разлука: подлечившись и пройдя перекомиссию, отец Николая вновь уходит на фронт и попадает в район кровопролитной Курской дуги… Его прощальные слова звучали для сына приказом: «Ну, сынок, в случае чего не бросай мать, помогай ей!».

О матери и сестрах, находившихся по ту сторону фронта, никаких известий не было. Это и надрывало сердце, и испытывало на прочность. Так лихая година ускорила и без того раннюю взрослость Николая Евдокимова. И спустя годы (особенно в минуты трудные) Николай Яковлевич не раз мысленно возвращался в то время, когда горела и крепла его юная душа. И хотя он редко рассказывает о своем трудовом колхозном фронте, пронизанном горечью чужих похоронок и острой болью личных потерь, тот фронт всегда живет в его сознании светло и неугасимо. Даже служба в армии и фронт, уже настоящий, смертоубийственный, куда он успел, когда война начала уже откатываться с родной земли, не затмили тот, по признанию самого Николая Яковлевича, наиболее значимый период его жизни. Он закончился призывом в армию, на который Николай Евдокимов откликнулся с давно выношенной готовностью. Во всяком случае, когда октябрьской ночью 1943 года новобранцы ждали поезд на Куйбышев на маленьком борском вокзале, Николай Евдокимов не выглядел оробевшим или приунывшим.

Ох и трудно, тяжело складывалась и давалась военная служба, особенно на первых порах! Не говоря уже о суровых, а то и вынужденно жестоких условиях военного времени, было и обидное до слез невезение, подчас неожиданно и непреодолимо возникавшее на пути. С невезений и началось. Еще до принятия присяги Николая направили в Иркутскую школу младших авиаспециалистов. А там медицинская комиссия его забраковала, обнаружив остаточные явления плеврита. (Между прочим, несколько месяцев спустя то ли от этих явлений не осталось и следа, то ли их просто не обнаружили, но уже другая комиссия дала Николаю Евдокимову добро аж в десантные войска!) А пока — очередное невезение: по дороге из Иркутска в Куйбышев украли деньги и документы. Еле добрался — на одной селедке, без сухарей. Зачислили на курсы радиотелеграфистов, и все вроде пошло хорошо: строевая, огневая, тактические занятия и работа на ключе. Безотказный, исполнительный, Николай Евдокимов учился и готовился к фронту основательно, как к серьезной и ответственной работе. Но тут вдруг морозище лютый, а портянки за ночь не высушивались, негде было их сушить в землянках-казармах. Обморозил ногу. Перетерпел, не сказал. (Нога эта и до сих пор иногда побаливает). Только направили в учебную роту сержантов — заболел. Да так сильно, что отправили в госпиталь.