Но мы держались.

— Слушай, Кузнецов, — заговорил генерал, — хозяйство твое невелико, но надо выстоять. Немец бросит на вас танки, пехоту — все бросит. Помочь сейчас ничем не могу. Понимаешь? Словом, соберите коммунистов, комсомольцев, разъясните обстановку. — Он остановился в раздумье и твердо добавил: — Верю, выстоите. Не напрасно дивизия носит имя Феликса Дзержинского, верю в вас…

На позиции было тихо. Артиллеристы спокойно хлопотали у орудий. Я невольно подумал: «Привыкают люди и к войне». Сколько боев позади — Мценск, Ясная Поляна, Тула, Москва.

— Тишина-то какая, — осторожно ставя ящик снарядов, произнес рядом боец Поздеев. — Аж в ушах звенит.

— Затишье-то знаешь к чему бывает? — многозначительно сказал Андрющенко, старательно протиравший лафет «сорокапятки».

Старшина Андрющенко был призван в Красную Армию еще до войны. Попал в войска НКВД, на фронте с первого дня и давно отвык от домашнего уюта. Но всякий раз, когда Поздеев оказывался рядом, старшина почему-то вспоминал родную Украину, маленькую хату на краю села, родных. Спокойный, уравновешенный Поздеев располагал к таким беседам.

— Затишье, понятно, бывает разное, — не стал возражать Поздеев. — Помню, возвращался я с гражданской к себе на Волгу, подхожу к дому, а меня встречает такая же глухота. Травинка не шелохнется. От голода почти вся деревня вымерла. — Его голос дрогнул. — И мои тоже… Но жизнь есть жизнь. — Он отряхнул запачканный ватник, закурил и, пыхнув дымом, добавил: — А вот когда моя Анастасия собиралась подарить мне сына, я целый день не находил себе места, вокруг дома ходил. А потом Андрюшка как закричит, меня подстегнуло словно… Сейчас сынок под Ленинградом. Воюет…

И. Л. Кузнецов. Фото 1951 г.

Я шел от орудия к орудию, перебрасывался фразой-другой с бойцами, и с каждой минутой ощущение тревоги рассеивалось. Люди были уверены в себе, спокойны. Выстоят.

Погода портилась. Небо затянуло тучами. Накрапывал мелкий ноябрьский дождь. Это неплохо. «Мессеры» не налетят.

Гитлеровцы открыли огонь ровно в полдень. Из тяжелых минометов. Под ногами заходила земля. Взрывы вскидывали вверх редкие деревья, осколки косили кустарник.

Потом поползли танки, за ними — пехота.

Мы молчали. Все уже заняли свои места. Артиллерийские расчеты выбрали себе цель. Пехота врага — под прицелом пулеметов и автоматчиков, занявших позиции чуть впереди.

Рядом тяжело ухнул взрыв: вражеские танки начали пристрелку. Но батарея молчит. Танки все ближе. Ближе.

— Огонь!

Головная машина со свастикой закрутилась на месте, задымила.

На батарее бушует смерч. Замолкло одно орудие: смертельно ранен наводчик Саша Аненков. К орудию бросился секретарь комсомольского бюро батареи Николай Сергеев.

И вновь расчет вступает в бой. Но время упущено. Прямо на него несется стальная махина. Успеют ли? Машина со свастикой на борту уже у наших окопов.

Кто-то метнул связку гранат. Танк крутнулся на одной гусенице. Поздеев выстрелил из пушки в хищный изгиб креста. Загорелась еще одна вражеская машина.

Танки не выдержали и повернули. Пехота тоже откатилась под нашим огнем.

И снова тихо.

— Комбат! Комбат! — окликают меня.

Я стою у разбитого орудия, оглушенный боем. В виски глухо ударяет кровь.

— Отошли, товарищ старший лейтенант, можно перекурить. — Поздеев протягивает мне кисет и устало улыбается.

Но некогда радоваться успеху. Опять атака. Опять ползут на нашу позицию фашистские танки.

— Огонь!

Орудия стреляют в упор. Загорелся вражеский танк. Другой решил обойти его. Расчет Андрющенко заставил вздрогнуть машину. Из другого орудия ее окончательно «прописали» на месте.

Под прикрытием танков на батарею рвалась фашистская пехота. Осмелели.

— Картечью — огонь!

Гитлеровцы упорно лезли вперед. В окопах завязалась рукопашная. У пушек остались лишь наводчики, остальные бросились товарищам на помощь. Все, кто мог держать в руках винтовку, были уже в окопах. А фашисты все лезли и лезли, не считаясь с потерями.

— Коммунисты, комсомольцы, дзержинцы, за мной! — крикнул парторг батареи Артюха.

Он выскочил из окопа и, размахивая пистолетом, бросился вперед. Батарейцы кинулись за ним.

— Ура! — Над окопами пронесся боевой клич. — За Родину! За Родину!

Мы отбили атаку. Потом еще несколько. Батарея поредела. Погиб Поздеев.

Но и у немцев силы, очевидно, иссякли. Вечером атаки стали реже. Но прекратились они только под утро.

— Слушай, Кузнецов, — позвонил мне комдив, — передай всему составу батареи большое спасибо. Я знал, что не дрогнете. Буду ходатайствовать перед командованием о награждении твоих дзержинцев. Подготовь список, никого не забудь.

— Не забудем, товарищ генерал! Не можем забыть…

Начинался новый ратный день. До перелома войны оставались считанные месяцы. До победы — три трудных года.

Наверно, у каждого, кто прошел войну, в память навечно врезались события, дни, когда жизнь твоя и товарищей висела на волоске. Для меня особенно памятен один эпизод на Северо-Западном фронте.

Стоял октябрь 1942 года. Полк, в который я был направлен как сотрудник контрразведки, находился под городом Демянском Новгородской области и вместе с другими частями держал в окружении большую группировку немцев. Держать-то мы их держали, но и самим приходилось нелегко. Распутица, кругом болота, леса, с боеприпасами и продовольствием зачастую было туго. Вся надежда на «воздушных извозчиков». Прилетит ночью тихоходный «У-2», вертится в потемках над позициями. Иной весельчак выключит мотор и кричит сверху: «Леший вас тут, что ли, попрятал? Покажите хоть, куда сухари сбросить».

Гитлеровцы стремились во что бы то ни стало вырваться из окружения. Об этом мы знали не только из данных разведки и показаний пленных. Почти каждый день немцы предпринимали атаки. И однажды они прорвали оборону на участке соседнего полка.

Командный пункт полка находился неподалеку от переднего края. Впереди, метрах в пятистах, кустарник, а дальше ровная, как стол, большая поляна. В этот кустарник и просочились фашисты. А оттуда — в атаку на КП.

Я пришел туда в разгар боя. Слышу, окликает меня комиссар полка Бобков:

— Старший лейтенант! Давай скорее сюда!

Подбегаю, он мне говорит:

— Пулемет знаешь? — и показывает на «максим».

— Конечно, товарищ комиссар.

— Ложись за него.

М. А. Гришин. Фото 1945 г.

В это время на позиции разорвалось несколько снарядов. Защитников КП осталось совсем мало. А немцы идут. «Максим» наш бьет очередями, но… мимо. Бегут фашисты во весь рост, палят из автоматов.

Подполз я к пулемету. Лег за первого номера, пытаюсь наспех понять, в чем причина. На ощупь проверил механизм наводки и добрым словом вспомнил старшину, который учил нас, молодых пограничников, закрыв глаза, разбирать и собирать пулемет. Погранзастава у нас, надо сказать, была особая. На ней когда-то писатель Николай Островский служил. Ну и мы, понятно, этим страшно гордились.

Словом, поправил я прицел, дал очередь, другую, третью. Вижу, не промахнулся. Цепь фашистская поредела сразу, враги откатились.

— Давай ленту! — кричу напарнику.

Только вставили новую ленту — из кустарника снова повалили немцы. Одна цепь, другая. Подкрепление к ним, наверно, подошло. А нас всего ничего. Был взвод охраны, да и от того осталось меньше половины. Вся надежда на пулемет. Вцепился я в ручки и, как живому, шепчу:

— Не подкачай, «максим», не подкачай!

Не подвел нас «максим». Лезут фрицы недуром, едва успеваем ленты менять. Атакам уж и счет потеряли. Откатятся гады в кустарник и снова лезут. Как саранча, по трупам, под пули.