— Кто тебе это рассказал?

— Сам Войтенко. Он мне несколько вечеров рассказывал. Я даже на диктофон записал. Вот послушай…»

Неизвестно местонахождение этой кассеты, но сценарий «Каникул после войны» был написан, его судьба — это отдельная история… Напомним только, что военнопленного француза должен был играть знаменитый Жерар Депардье, поляка — не менее знаменитый Даниель Ольбрыхский, а русского (то есть фактически — Войтенко) — Владимир Высоцкий.

Анатолий Васильев — один из немногих друзей Владимира Высоцкого по Театру на Таганке — в своих воспоминаниях не щадит ни себя, ни В. В. Вероятно, это самая трудная, но и самая честная позиция.

«С Владимиром у меня очень странная история… Наверное, она у всех была непростой — это теперь, по прошествии стольких лет все видится по-другому. И все же я постараюсь быть в меру искренним и откровенным… Так вот, наши отношения были сложными, они только потом стабилизировались, и это не было дружбой. Просто мы сидели рядом в гримерной, трепались обо всем на свете, и когда я уходил из театра, Владимир сказал:

— Толя, с кем же я буду разговаривать?

Но это было позже…

Впервые я увидел Володю Высоцкого в фильме «713-й просит посадки». Я пришел из-за Отара Коберидзе, с которым нас когда-то столкнула судьба… Кошмарный фильм — это искусственная история о добре и зле… И там был единственный живой человек: какой-то парень очень здорово сыграл маленькую ролюшку морского пехотинца… Я тогда узнал, что роль сыграл Высоцкий, но потом забыл эту фамилию, совершенно забыл.

Ушел в армию, где научился играть на множестве музыкальных инструментов, в том числе и на гитаре. Конечно, мы пели песни «Клены выкрасили город…», «В тот вечер я не пил, не пел…», «Я помню тот Ванинский порт…». Слышал, что их написал то ли Высоцкий, то ли Кохановский, то ли еще кто-то… Я не очень интересовался бардами и менестрелями, а эти песни пели все, все любили. Да и как можно было не любить?

И вот сидим в общаге Щукинского. Там у нас, студентов Щукинского, были две «свои» комнаты, где мы могли посидеть: выпить, покалякать, попеть песни. Я помню, что тогда были Боря Хмельницкий, Валерий Иванов, Вадим Насонов— он погиб несколько лет тому назад. Вот такая компания очень веселых ребят. В студенчестве не очень-то попьешь: так — одна «фугаска» на троих, да килька в томатном соусе… Сидели просто так— гитара, разговоры, треп обо всем и ни о чем.

И вдруг вошел коротко остриженный парень в буклетистом пиджаке, прилично выпивший. Как мне тогда показалось — типичный московский парень с недалекой окраины, даже слегка приблатненный. И все наши дамы к нему потянулись, просто бросились:

— А, Володя, Володя!..

И он понес какую-то мешанину из самых ранних песен, что мне — это я хорошо помню — очень не понравилось. Может быть, потому, что он был «под этим делом»… А может быть, я лидерство потерял в тот момент, хрен его знает. Но я помню свое не очень приятное к нему отношение.

А все его приняли «на бис», и когда он собрался уходить, то стали просить:

— Володя, ну покажи, покажи!

И Володя встал в проеме двери, как на сцене — и стал показывать номер: монолог какого-то ковбоя, якобы, на английском языке… Он стрелял, он падал, он обнимал женщину… — и потом я понял, что он делал это здорово! А тогда мне было очень неприятно. Все дико ржали, а я сидел и молчал… А потом Володя бродил по общаге — искал угол, где пристроиться на ночь… Но актер Высоцкий из «713-го» и этот парень для меня совершенно не совпали: другой человек, другое лицо…

А потом — Театр на Таганке… Я пришел вместе с Борисом Хмельницким — мы учились тогда на втором курсе Щукинского училища, а еще первокурсниками мы «выпустили» спектакль как композиторы! Поэтому два года мы учились и не учились… Мы приходили в училище, за нами ходили толпы… Преподаватели спрашивали:

— А как там у вас на Таганке?

Мы не сдавали мастерство, а наши дипломы были по работам в Театре на Таганке. И в труппе тогда мы были лидерами… В общем, мы с Борисом совершенно «офигели» от этого взлета…

Однажды наша аккомпаниаторша — еще из старого театра, Соберайская, — сказала на полном серьезе:

— Ребята — гололед! Берегите себя! Не дай Бог, кто-нибудь из вас сломает руку!..

Мы рассмеялись… Но действительно— стоило Борису сломать руку, спектаклю — хана! — столько музыкальных номеров в «Добром человеке…» держалось на нем.

А потом начался прием в труппу — пришли Коля Губенко, Валера Золотухин, Володи еще не было… Они пришли в «Доброго человека…», а позже запустили «Героя нашего времени». На сцене Любшин, Губенко, Джабраилов и — появился Высоцкий на роль драгунского капитана. В этой роли — по каким-то мелким черточкам — я увидел то, что Володя делал когда-то в общаге на Трифоновской. Спектакль был неудачным, о чем лучше всех знал Юрий Петрович Любимов. Я в этом спектакле занят не был, поэтому никаких контактов с Владимиром не было.

А потом настали «Антимиры». Вот тут и началась наша сложная история. К этому времени мы с Борисом Хмельницким стали официальными композиторами Театра на Таганке. Все это знали: это было зафиксировано в ВААП… Андрей Вознесенский, совершенно обалдевший от Таганки, от молодых талантливых ребят, просил, и даже заставлял нас писать зонги на его стихи. Я помню, что мы с Борькой еще «выкобенивались»: какие-то стихи не такие… Но потом, конечно, написали.

И все мы (уже появился Володя) — стояли на сцене с гитарами, и все на этих гитарах бренчали. Но мы-то с Борисом были давно сыграны: он начнет, я продолжаю… А все остальные — только мешали, и Володя — тоже. Я орал, кричал! Однажды даже бросил гитару и ушел со сцены. А Володя жаждал играть, хотя знал тогда 3–4 аккорда. Но я думаю, дело не в этом. Тут накладывалась наша с Борисом «гоношба» — композиторы!

Володе дали читать «Оду сплетникам». Он спросил у Любимова:

— А можно с гитарой?

— Да, конечно — с гитарой…

И Высоцкий, под свои три аккорда стал «запузыривать» «Оду»… Практически, это была мелодекламация, но актерски Володя это делал прекрасно, — тут уж никуда не денешься! И Вознесенский в восторге, и Юрий Петрович:

— Как это здорово!

А у нас с Борисом — другое отношение: как это так? Мы уже признанные композиторы, а «этот», с тремя аккордами… И Вознесенский прыгает от восторга!

И при таком нашем настроении вдруг появляется в афише: «Музыкальное оформление спектакля: Васильев, Хмельницкий, Высоцкий». Нас с Борисом это глубоко задело… Мы не орали, не поднимали «хай», но внутри — «Мы написали музыку, а этот — с тремя аккордами…». Вот все это потихонечку накапливалось. Я Вам это совершенно откровенно рассказываю…

А потом… Тут Володе надо отдать должное: он умел ловить у других справедливо-негативное, скажем так, отношение к себе. Дело не в том, что он стал к нам «подверстываться», нет — но он иногда просил показать какие-то гармонии, аккорды на гитаре. У меня есть фотография: во дворе старого театра сидят Смехов и Сабинин, а мы с Володей — оба с гитарами — горланим! Рожи довольные! А орали мы тогда не его песни: «Мы идем по Уругваю…», «Мами-блю» — и кайфовали страшно! В общем, как-то само собой у нас начались разговоры, началось взаимное приятие…

Кроме одного камня преткновения, который определил наше отношение надолго… Это связано с выпивкой. Вы знаете, я в своих мнениях — экстремист. Могу потом изменить отношение, но с большим трудом.

Уже идут «Десять дней…», Володя уже в «обойме»… Уже сложилась актерская группа таких — совершенно точно — таганцев. И это было настолько серьезно, что тогда думали сократить труппу: будут работать человек 25, а фонд зарплаты останется прежним. Мы считали, что нужно десять «звезд», десять человек крепкого среднего уровня и пятерка — бродячий состав. И эти двадцать человек к тому времени более или менее определились — такой костяк Таганки.

А у Володи в это время начались срывы… И Вы знаете, я был, наверное, единственным человеком, который с пеной у рта орал: