Сестра его, Андулинка, отдала перекрасить все это военное шмотье в черный цвет и — на тебе! — сшила красивое платье, отплясывает теперь в нем каждое воскресенье в трактире у Жейглицов.

Хороша ли, интересуетесь, девчонка?

А то как же!

Славный наш генералитет забрал себе все масла и мази, какие должны были пойти в полевые лазареты, — волосы напомаживать да ручки чтоб в чистоте держать.

Это еще что! Эрцгерцог Фридрих вывез из Сербии цельный поезд всякого добра да редких вещиц. Чем важней пан, язви его в печенку, тем больше крадет.

Наш‑то брат, простой солдатик, сам не свой от страху, коли тащит домой пять пар обмоток, шнурки какие‑нибудь да кусок седла детишкам на подошвы, а то и вовсз шиш с маслом — пустое брюхо да дырявые портки. Зато фельдфебель слал домой посылки, обшитые холстом, капитан вез обитые жестью ящики, а в них — фортепьяно, церковные одеяния да слюдяные пуговицы. Генералу‑тому подавай уже вагон с охраной: он вывозил цельные квартиры — ковры, картины, мебель, портьеры, клетку для канарейки, печку, детскую ванночку, а то и щипцы, чтобы зубы драть, ежели его определят на постой к зубному врачу.

А то как же! Многие из господ, кто побывал в действующей, жалели, что нельзя погрузить в поезд или на пароход дома, поля, виноградники, да и само божье солнышко, такое жаркое на юге и пользительное для генеральского ревматизма. Возможно, уже держали промеж собой совет, как бы так сделать, чтобы на вражеской земле остались только тьма-тьмущая, бездна разверстая, смрад да пепел.

Пришлось мне как‑то в компании с тремя солдатиками лезть ночью для ради майора нашего в замок сербского короля за картиной, на которой нарисовано было морское сражение; наш старик большой был охотник до всяких господских вещиц.

Влезли. Слышим — шаги. Взводный Боубела задул свечу. Окружили мы майора нашего‑как бы с ним чего не случилось.

А майор‑то на золотом троне сидит, скрючился.

И оттуда, с трона, командует: Тссс! Ruhe [77].

Скрипнула дверь, глядим — крадется в. залу прусский полковник, светит воровским своим фонариком, стены выстукивает — сейф, значит, ищет, ящики выдвигает, подошел к нашей картине (а она уж на полу лежит) — обрадовался, вытащил ножик — чик, чик, — полотно вырезал, свернул трубочкой и поминай как звали!

Майор — ни гугу, потом только обругал нас — мол, поживее надо было управляться.

Наш кадет, бывший учитель, тоже коллекцию собирал. А то как же! Завзятый коллекционер!

Скупал он сербские вышивки и хорошо платил. Чаще всего ему удавалось заполучить их от нашего брата вояки, когда разматывали мы грязные портянки. А больше всего от мадьяр. Он выменивал эти вышивки на хлеб, на сало, на шоколад, давал и деньги.

Все над ним потешались — не собирается ли он открывать музей австрийских портянок. Да поди ж ты, оказалось, знал кадет, что делал: теперь все это добро, стиранное-перестиранное, висит в музее, и любуются им иностранцы да школьные экскурсии. А то как же!

Да, научились ловчить наши ребята.

Честных, как я, к примеру, на пальцах пересчитать можно. У меня, ребятушки, волоска в доме краденого не найдете!

А ежели и было что, все я выменял на табак, а кисет и сейчас пустой. Невесты с табачными лавками нынче на дороге не валяются, всех порасхватали. И теперь они, выходит, в надежных руках.

Наши ребята брали у австрийской казны то, что с них самих, с отцов ихних и дедов содрал за эти годы налоговый инспектор своими кровавыми поборами да что разбазарило наше правительство, — и немцам совали, и мадьярам, и Вене, и на всякие там господские забавы. Ведь мы, чехи, сами, почтенные, знаете содержали всех этих эрцгерцогов и австрийских министров с незапамятных времен.

Ребята только брали назад то, что казна недодала за время солдатской службы. Ведь сколько всего, негодяи, наобещали! Солдатики свои деньги потратили, еще из дому пришлось просить, а назад никто гроша ломаного не получил, даже того, что причиталось… А сколько полей бурьяном заросло, мастерских позакрывалось, сколько лавок на замке, — это все вам не пустяки! Каждый эту войну оплачивал из собственного кармана, уйму денег она стоила, а здоровья сколько на нее положено. Не говоря уж о калеках и убитых.

Да возьми мы у них вдвое больше — и то мало!

Без чехов ни одно правительство ни черта не сделает, а коли уж господам так приспичило воевать, надо бы наперед у нас спросить, будем ли мы на эту войну раскошеливаться.

Мы бы им сказали: черта с два!

Любой, даже самый последний дурак, знал: чем скорее мы растащим всю эту австрийскую лавочку, тем скорее затрещит она по швам.

В этом деле все чехи были заодно, ведь на их стороне правда!

А поляки брали, потому как от войска им сплошной убыток: деревни разорены, поля разрыты скопами, скот побит, а раз правительство, язви его в печенку, платить за все это не желало, приходилось брать самим что плохо лежит.

Немец‑тот к грабежу привычный. Сколько лет он обирал разные народы, чужое добро прикарманивал, да и вообще не разбирал, чем он по закону владеет, а чем нет.

Во всех канцеляриях испокон веков сидели немцы, разве ж станут они за наше хозяйство душой болеть? Говорили, мол, они ведут войну, и потому все им дозволено; у нас, мол, поля да скот, а у них одни холмы, горы да фабрики, должен же и немец иметь что‑нибудь путное. Вот он и берет что захочет. Но ежели и мы станем брать, то они нас перестреляют, потому как все мы «мерзавцы и предатели».

Во — здорово живешь!

Мадьяры — они, прежде чем взять, все перепортят. Что можно съесть — в брюхо, а чего съесть нельзя — со злости в щепы разнесут… Потом спохватятся, рассуют куда попало: по карманам, по вещевым мешкам, на подводы погрузит, все подряд хватают, хоть на портянки‑как те вышивки.

Сербы жаловались и ругали правительство.

Мол, в Боснии жены у них одни, в хозяйстве помочь некому, все у них отняли жандармы: лошадей, скот, ослов, сохи-бороны, кукурузу, а платить никто и не думает. Нужда, мол, у них страшная, голод — по ним, беднягам, это и так видать было… Чему же тут удивляться, ежели и они брали, чтобы хоть как‑то поддержать себя. Да мы и сами брали для них со складов и совали, когда какой‑нибудь чучак шел в отпуск: для майки, для милки, а это для твоей старухи — бери, парень! Отрезали кусок кожи на опанки, вынимали консервы из ящиков, пуговицы, тесемки, гвозди для подков, миски — пропадай они пропадом! Им все годилось, за все благодарили, а дома целым семейством лакомились крадеными гостинцами.

А то как же!

Чего только не нагляделись мы при достославных немецких правителях, язви их в печенку! Но зато когда мы всему обучились, то и взяли власть в свои руки.

А уж коли народ почуял свою власть, что ему и делать, как не то самое, что делали прежде его славные правители?

Разве ж не так?

И тут все нации Австрийской империи были заодно: ежели они эту самую империю совместными силами склеили — совместно и растащить могут, что кому причитается.

Когда за дело берутся народы, никакой, даже самый большой начальник не в силах им помешать.

Наш брат чех — народ решительный и понятливый, и у властей мы хорошую школу прошли, всему обучены: как вывернуться из беды, как взять назад свое, кровное, без лишних просьб и церемоний, без ожиданий и челобитных. Такой науки иному народу и за сотню лет не осилить!

Бранька Гавел из сто второго, вршовицкий столяр, спас жизнь трем божьим творениям.

Одной служанке, которая отравилась серными спичками, — сунул ей палец в глотку, облегчил ее и тем вернул к жизни. Потом еще вынес из горящего дома собственную бабушку. И, наконец, вытащил из пруда собаку.

Все‑то он подмечал и все умел.

Бранька Гавел — тертый калач.

Получил он отпуск и приехал домой, в Прагу. Сидит в трамвае и глазеет, как вожатый орудует рычагами.

И пригодилось ему это даже раньше, чем он ожидал.