— Чего? — озлился Пепик. — За меховой‑то воротник не удержал бы?

— За меховой, может, и удержал бы, у них петли для вешалок крепкие, да только — значится — рука бы у тебя занемела.

Был при том разговоре один старый солдат, послушал он, затянулся из трубочки и говорит:

— Нет, не удержал бы.

— Да что такое? Да почему? — не унимается Пепик.

— Помалкивай, — отвечаю. — Ведь я как-никак в скорняжном деле разбираюсь, тут бы надо особый воротник, специально для этого сшитый.

А как погиб Пепик на итальянском фронте, мать его бегала от дома к дому и ругала прощелыгу Вильгельма последними словами, так что людям пришлось зажимать ей рот, а то бы и повесить могли за измену.

Да! Такая — значится — ненависть!

Месть народа страшна, а глас народа испокон веков был гласом божьим.

Как пораскинешь мозгами — даже радуешься: хорошо, что ты обыкновенный подневольный чех, по крайности хоть совесть у тебя чиста.

Вот Вильгельму, тому — значится — спится скверно.

Еще засыпал я крепко, как только представлю себе, будто я австрийский министр финансов; ведь он в эту войну должон бы поседеть, или еще будто я Рочильд и сон потерял оттого, что не знаю, куда попрятать свои мешочки с золотом, — а записать на жену закон не разрешает!

Раз придумал я, будто гнался за мной жандарм, а я от него улизнул — вот смеху‑то было! На душе полегчало, и сразу я захрапел.

Под конец я уже знал, что никакой я не Вильгельм, кровавый пес, и не Рочильд, а обыкновенный — значится — Ферда Махачек, что до войны я чинил людям обутки, да еще в синагоге прислуживал — жал на педали фисгармонии. Вспомню, бывало, — и сплю как убитый.

Но тогда, на Гибернском вокзале, спал я плохо. Чего только не придумывал — все зря.

Попробовал я сочинять на другой лад.

Накроюсь с головой, лежу, ребята себе задувают в обе завертки, поезда гудят жалостно, и представляю я себе, словно лежу с красивой девчонкой и целую ей рончки [62].

Помогло. Но только два раза.

На третий придумал я, будто развлекаюсь с одной мадамочкой, и это самое… Она ласково так мне улыбается и вдруг говорит:

— Без нас, без женщин — значится — ни у одного мужчины волос с головы не упадет.

Сказала она это, а я и отвечаю ей во весь голос под одеялом:

— Катись — значится — куда подальше, девка! — Да так до самого утра и не заснул.

С тех пор я себе такого срамного театра не устраивал.

Раз летом пришли к нам парни из Погоржельца за скотом.

Подогнали к платформе три вагона, и куда глядели — неизвестно, да только зазевались.

Вырвался от них бык, обошел склад и стал прогуливаться меж рельсов да принюхиваться — воду разыскивал.

Сперва все было спокойно.

Но после то ли разозлил быка подмокельский скорый, то ли путевой обходчик высморкался в красный платок — уж он разъярился, уж он задрал хвост трубой, уж он брызгал слюной, уж он скакал промеж рельс к Карлину, да топал, да рыл землю копытами, пша крев! И вышла — значится — изо всего из этого черт знает какая кутерьма.

Сцепщики — ребята городские, из Михле да из Вршовиц, куда им справиться с быком! Ни один со скотиной обращаться не умеет. Забрались на вагоны и орут оттуда бабе, что несла мужу обед. Та бросила сумку, похлебка разлилась, а она давай бог ноги!

Вот уж, верно, обрадовался ее муженек, когда она в обед явилась к нему с пустыми руками!

Я пытался взять быка лаской:

— Гей-гей, милай, куда прешь?

И тут, братцы, дикий крик!

Это кричали носатой фрейле [63], кассирше, та заметила быка да с воплем — значится — к хахалю своему. Тот уже поджидал ее на ступеньках, подхватил свою кралю, и пошли они дальше под ручку.

Рабочие, что засыпали под рельсы щебенку, побросали свои кирки — и тоже кто куда.

Из ламповой вышел пан Вотипка, старший контролер, идет себе потихонечку, как обычно, трубка в зубах — он еще звал ее «моя Маринка». Увидал быка — руки кверху да как завопит: «Люди добрые, спасайся кто может!» — и назад, в ламповую, замкнулся на ключ и названивает по телефону начальнику станции, чтобы передали по линии: сбежал, мол, бык, надо задержать все поезда.

Не успел я и до пяти сосчитать — вокзал будто кто вымел, а бык стоит себе, слюна до колен, глазеет по сторонам и не знает, кого бы ему — значится — поддеть на рога.

Только затерханные пражские воробышки чирикают.

И тут — вот-те на! Наш майор со своей моськой направляется посты иншпектировать. Как ни в чем не бывало, вышагивает с тросточкой, потряхивает брюшком и дым пускает на чехов, идет — значится — поглядеть, как ребята караул несут. А пес ковыляет за его шпорами, язык до земли, ленивая тварюга, и тоже думает, что господь сотворил мир аккурат на его собачий вкус.

Кондуктора орут — майор ноль внимания!

Он был глуховат, да еще затыкал уши ватой.

Стою я на крыше будки путевого обходчика, весь в дегте перемазался… с Ваничеком — значится — со сцепщиком первого разряда.

Уж он махал нашему старикану красным флажком — хальт, мол, — уж он свистел изо всей мочи.

Да что толку!

Майор ничего не видит и не слышит.

Прут себе с моськой дальше.

Ваничек и говорит мне:

— Мать пресвятая богородица, дружище, скажи ты ему — пускай сматывается, ты погляди, как бык настропалился, прямо песок из-под копыт брызжет!

Сделал я из «Политички» рупор и ору:

— Герр майо-ор — гохор-смст — ди шреклих фи комен — хальт — сурик марширен — ди штрассе шон пульврт зих![64]

Майор остановился, решил — значится, — что кто‑то обозвал его скотиной. Налился кровью, как индюк, руки в боки и ну вопить на меня:

— Ду бист ферфлюхт фи — вас махен обн дорт — марш сурик! [65] — по-немецки я это сказать не умею, ну, чтобы слазил я — значится — вниз, он‑де мне покажет, где раки зимуют.

Тут майор оглянулся и заметил быка. Напугался он до полусмерти. Ноги в руки — и припустил… Огромными скачками, что цапля долговязая. Моська за ним.

Бык разогнался — у меня аж внутри похолодело.

«Ну, — думаю, — мать пресвятая богородица, это может плохо кончиться».

Только я так подумал, смотрю — майор уже у сторожевой будки, а я знал, что на посту там Вашек Шплихал, ополченец нестроевой, он два дня был дома, на храмовый праздник ездил, играл там на корнет-а-пистоне, потом целую ночь ехал назад и вымотался вконец.

Так оно и было!

Спал, говорит, крепким сном, как младенец, ружьишко меж ног и ни о каком быке ведать не ведал. Разве ж кому пригрезится такое?

Вашек потом рассказывал нам в караулке, как влетели к нему майор и пес. Струхнул он, хотел отрапортовать по всей форме, шутка ли — такой важный чин прямо на голову свалился, еще и с собакой! Да не успел. Бык подбежал к будке и поддел ее на рога.

Будка опрокинулась, развалилась и накрыла всех троих: пана майора, Вашека Шплихала и зверюгу эту — значится, — моську паршивую.

Видать, здорово бык поддал по императорско-королевской казенной древесине, даже в сторону отлетел, башкой крутит. А пока он этак пятился задом, куча досок стала шевелиться.

И лезут они, родные мои, из-под будки — сперва показалась голова Вашека Шплихала, и сразу — значится — видать: очень он удивляется.

Потом высунула голову моська, а за ней — пан майор в фуражке, которая изволила съехать на одно ухо.

Увидал я эти три головы рядышком, как кисло глядят они на свет божий, и говорю про себя: «наше вам!», да так смеялся, что пупок заболел.

Бык отвернулся, больше ни на кого не глядит. Выбрались они из-под досок и припустили к будке стрелочника, а будка, проше пани, сами знаете — застекленная… Вижу — стоит Вашек навытяжку, а майор его отчитывает, завел — значится — волынку.