И тут же заключил обескураженную Юлию в объятия.

Вашвари пояснил:

— Только что получено известие: в Вене революция! Меттерних свергнут!..

Едва поняв смысл происходящего, Юлия машинально взглянула на лоскутья, которые держала в руке, потом вскинула глаза на улыбавшегося ей Шандора, но тут же нашлась:

— О, я знала, что время не терпит! Смотри, знамя готово! — Юлия взяла три лоскута, приготовленных для наряда: красный, белый, зелёный.

Шандор был в восхищении:

— Обожаемая моя, отважная маленькая вдохновительница! Ты всегда ободряешь меня, всегда опережаешь мои мысли, мои мечтания! Ты — как знамя, реющее впереди армии!

И, обнявшись, закружились по комнате. Устали. Сели.

— Теперь рассказывай всё по порядку, — сказала, едва переводя дух, Юлия.

— Про Вену пока больше ничего не известно. Но предчувствую революцию, как собака чует грозу! Я ждал грядущего, ждал мгновения, когда узники моего сердца — вольнолюбивые мысли и чувства — вырвутся на волю! Я не только надеялся — я твёрдо верил, что это мгновение придёт! Инстинкт поэта подсказал мне, что Европа с каждым днём приближается к насильственному, но прекрасному потрясению. Никто не верил моим прорицаниям, многие высмеивали меня, называли глупым мечтателем, но я неизменно верил, я пребывал в том состоянии, какое охватывает зверей перед землетрясением или затмением солнца!

Петёфи задумался, потом взял из рук Юлии три лоскута, расположил их в том порядке, как они размещены в национальном флаге, и заговорил:

— Постой! — прервала его Юлия. — Скажите, что вы собираетесь делать?

— Затем и пришли, чтобы посвятить тебя во все наши планы… Рассказывай, Пал, — обратился он к Вашвари. — Ты учёный, тебе, знатоку капризов истории, виднее, как ей полагается шествовать вперёд.

— По крайней мере, на завтрашний день мне виден её путь: собрав внушительную толпу, мы двинемся к цензору и заставим его подписать воззвание с «Двенадцатью пунктами» и твою «Национальную песню»…

— К чёрту цензора! — вскричал Шандор. — Больше мы не хотим знать никаких цензоров! Пойдём прямо в типографию и займём её именем народа!

— Ура! Как я сам до этого не додумался! — восторженно воскликнул Вашвари.

Юлия рассмеялась:

— А пока будете набирать, Секренеши явится с сотней немецких гренадеров!

— Милая! — Шандор взял жену за руку. — Если нас расстреляют, что ж! Кто может пожелать лучшей смерти!

Юлия обняла мужа за плечи:

— Никто, Шандор! И я думаю, как ты! Я пойду с вами!

— Любимая! Я никогда в тебе не сомневался!

Подходя к Пешту, Марика Мартош увидела скопление гружёных телег и сотни пеших крестьян, препиравшихся с конными стражниками и жандармами.

Прислушавшись, Марика поняла только одно: в город не пропускают. Без удивления и без страха встретила Иштванне это неожиданное препятствие на своём пути.

Покидая родные «Журавлиные поля», с которыми она расставалась впервые за всю свою жизнь, она была заранее готова к трудностям и опасным испытаниям, ожидавшим её впереди. Они её не пугали. Марика непоколебимо верила в то, что непременно найдёт сына и облегчит ему жизнь в чужих краях. Мечта эта владела ею страстно и неотступно.

С тех пор как сын покинул отчий дом, Марика о нём ничего не слыхала. Только раз дошла до неё весточка, что он живёт в Пеште, но на какой улице и в каком доме, ей было неизвестно. Тщетно расспрашивала Марика каждого, кто приезжал в «Журавлиные поля» из чужих краёв, — никто не мог ей ничего рассказать о Яноше. Много горя приносили ей мытарства мужа, но за его странствиями по болотам и лесам она мысленно следила, а главное, знала, что он жив. Не часто, но всё же случалось, что в тёмную морозную ночь отодвигала она засов с двери, заслышав негромкое дребезжание оконного стекла. Без помех наговорятся досыта разлучённые супруги, а потом Иштван исчезнет так же бесшумно, как и появился.

Тоска сковала душу матери. Больше ждать она не могла. И наконец Иштванне решилась отправиться на поиски сына.

День 15 марта, когда Марика подошла к Пешту, был облачный, холодный. Влажный ветер забирался под одежду, но Марика не чувствовала ни холода, ни усталости. Она подошла ближе к возбуждённой толпе, теснившейся около полицейского заслона. Крестьяне окрестных деревень торопились на ярмарку, куда на этот раз влекла их не только обычная цель: обменять зерно, шерсть, яйца, масло, птицу или скот на одежду, обувь и хозяйственный инвентарь. Сегодня Пешт манил слухами о воле, будто бы дарованной императором. Люди спешили узнать правду и теперь были смущены, встретив у заставы стражников, не пропускавших в город.

Никто не знал ничего определённого, но воображение превращало желаемое в существующее, мечту — в действительность. Речь, произнесённая Кошутом 3 марта в Прессбурге, передавалась из уст в уста в самых фантастических пересказах и в сознании крестьян превращалась в манифест, сулящий землю и долгожданное освобождение от феодальных повинностей. Купцы, торговавшие скотом, шерстью и пшеницей, толковали это события в прессбургском Государственном собрании как освобождение от австрийского экономического гнёта, как осуществление давнишних ожиданий свободного вывоза венгерских товаров за пределы Венгрии. Мартовские события, в особенности пештские собрания, где обсуждались «12 пунктов свободы», всколыхнули и тех среднепоместных дворян, которые не принимали раньше участия в общественном движении страны. Национальные ограничения вынуждали помещиков продавать сельскохозяйственные продукты австрийским экспортёрам по низким ценам, разоряли средние и мелкие хозяйства. Это, в свою очередь, делало нестерпимым положение крестьян. Участились крестьянские бунты, и помещики надеялись, что спасение придёт от австрийских властей, которые, одумавшись, раскрепостят Венгрию от национального гнёта. «Тлеющая лава», как называли тогда либералы теряющее терпение крестьянство, была не менее опасна и для Австрии.

Вот почему утром 15 марта у закрытой заставы можно было увидеть представителей разных слоёв обитателей окрестных селений. В город не пропускали крестьян и безработных бродяг, но перед помещичьими и купеческими повозками кордон расступался, и они следовали без задержки.

Озабоченная Марика терпеливо стояла, прислушиваясь ко всё возраставшему ропоту. Вновь прибывавшие крестьяне, ещё не истомлённые длительным ожиданием, вступали в перебранку со стражниками, получившими подкрепление. На заставу прибыл внушительный отряд богемского полка, расквартированного в Пеште.

Стражники от объяснений уклонялись: им ничего не известно, начальство не велело пускать в город. Но богемцы оказались словоохотливее. Они не понимали венгерской речи, но слово «бунт», произнесённое на любом языке и подкреплённое выразительным жестом, было в те тревожные дни понятным каждому, к какой бы национальности он ни принадлежал. Толпа пришла тотчас в сильное возбуждение и стала напирать на стражу. Кое-где стали извлекать из телег топоры, вилы.

Никто не знал, был ли получен приказ из города или дело решили предусмотрительные офицеры охраны, но заслон был вдруг снят.

Вслед за обозами двинулись в город и пешие.

Столица встретила Марику очень шумно. Повсюду шли толпы людей. Люди громко разговаривали, спорили… Но Марика ничему не изумлялась: ни бурлящему городу, ни большим зданиям, ни городским лавкам. Её глаза, не замечая всего этого, скользили по лицам прохожих, искали среди них родные черты. Усталый взгляд вдруг оживится на миг, но тотчас потухнет, снова и снова обманутый сходством широких юношеских плеч или знакомой посадкой головы. На проспекте Юллёи, около большого дома, Марике пришлось остановиться. Здесь собралась толпа, и, как можно было понять из взволнованных разговоров, кого-то ждали.