— Не одна ведь я… с Миклошем, — только и нашла что сказать смутившаяся Каталина.

«… Но в нашей стране достаточно мужчин для совершения военных подвигов… Воины уверенней идут в бой, если у них много вооружения, если они одеты тепло, если они не разуты. А на фабриках не хватает рабочих. Пусть женщины идут в госпитали, ухаживают за ранеными и больными, поступают на фабрики, готовят обмундирование и снаряжение для своих мужей, братьев и отцов!»

Глаза Каталины на мгновение зажглись радостью и снова погасли.

— Значит, мне на фабрику, — помолчав немного, произнесла Каталина, и в голосе её прозвучало некоторое разочарование. — Так велит Кошут! Поеду дом… — Каталина оборвала на полуслове. Хотела сказать «домой» и вспомнила, что дома уже нет. — Поеду на фабрику к Гувашу! — поправилась она. — Ну, а у тебя, Яношек, дорога ясная. Ты идёшь сражаться…. Да хранит бог тебя… и Венгрию!

Она подошла к окошку. Здесь на сундучке лежало аккуратно сложенное военное обмундирование, в котором она прибыла сюда вместе с Миклошем. Приподняв мундир, Каталина достала из-под него пистолет.

— Это пистолет Франца Калиша. Мне он не пригодился, но с честью служил Францу!

Каталина изменилась в лице, упомянув имя Франца. И Янош мгновенно всё понял. Сердце заколотилось часто-часто, и ему казалось, что Каталина слышит, как оно стучит, и от этого оно билось ещё сильнее.

— Убили господина Франца? — только и спросил он.

Каталина наклонила голову в ответ.

— Возьми пистолет Франца! Носи и ты его с честью!

Протягивая руку, чтобы взять оружие, Янош неотрывно глядел на Каталину. В её взгляде не было сейчас той лукавинки, которая прежде так сердила и восхищала, обезоруживала и пленяла его. На него смотрели глубокие, грустные глаза.

И вдруг все обиды, надежды, разочарования отступили для Яноша на задний план. Образ Франца, представлявшегося в его ревнивом воображении человеком, отнявшим у него мысли и внимание Каталины, расплылся, исчез. Теперь Франц был только собратом по оружию в обшей борьбе, австрийским солдатом, который протягивал, руку из далёкой Вены братьям-венграм.

Янош взял пистолет из рук Каталины.

Каталина не услышала, но прочла по губам Яноша: «Клянусь!»

Новый, 1849 год начался для Венгрии тем, что пал Пешт. Столица была перенесена за реку Тиссу в Дебрецен.

Город этот, расположенный на равнине, в самом сердце страны, ещё недавно был настоящим провинциальным городом, с неторопливой, размеренной жизнью, с сонными жителями и грязными уличками — «жирным городком сала и откормленных свиней», как аттестовал его в своё время Петёфи.

Но лишь только Пешт оказался под угрозой, лишь только по распоряжению Кошута из Пешта было вывезено всё государственное имущество, как Дебрецен мгновенно преобразился. Казалось невероятным, что в то самое время, когда кругом идут бои, здесь, за Тиссой, формируется, экипируется, вооружается сильная армия.

В новую столицу со всех сторон пригоняли скот и годных для кавалерии лошадей; из Вены, Штирии, Силезии, Галиции шли контрабандные транспорты товаров для обмундирования и вооружения защитников Венгрии.

Население города росло день ото дня. Под его гостеприимными крышами закипела жизнь. Постоялые дворы были переполнены, и тот, кому удалось снять комнату, мог считать себя счастливым. Заработали вовсю промышленные предприятия, частью перевезённые сюда из Пешта, частью вновь открытые. И вскоре на столбцах газет — венгерских, немецких, английских и других — город Дебрецен стал упоминаться столь же часто, как Вена, Париж, Лондон и Санкт-Петербург.

Но тщетно попытался бы австрийский шпион проникнуть в город. Когда дело касалось Дебрецена, каждый крестьянин становился полицейским стражем и так охранял все пути к новой столице, что даже вблизи города не смел показаться ни один подозрительный человек.

Конвойных солдат и полицейских на улицах мало, но у каждого постоялого двора держат вахту крестьяне, вооружённые железными пиками. Они несут свою службу с необычайным рвением. У вновь прибывающих в город неукоснительно требуют паспорта, и горе тому, кто отважится на поездку в Дебрецен, не заручившись паспортом или другим должным образом выправленным документом. Его тут же задержат, отведут в тюрьму, и он может благодарить бога, если избежит более суровой участи.

Для шпиона нет никаких окольных путей, никакой надежды пробраться незамеченным и в степи, окружающие Дебрецен с юга. Если его не схватит первый местный житель, так схватит второй; если пропустит мужчина, не пропустит женщина или ребёнок. А если он всё же рискнёт пробраться под покровом темноты, собаки не дадут ему спуска.

На рассвете город ещё спит, и лишь из окошка ратуши пробивается слабый свет. Там бодрствует Кошут.

Кошут! При одном этом имени приосанивается каждый житель Дебрецена. Если вы заслужите его доверие — не трудитесь его расспрашивать, — он охотно вам поведает, что 4 января Кошут сам руководил переездом сюда правительства и всех учреждений. Смеясь, он напомнит, что сын казнённого изменника, Тибор Фения, назначил вознаграждение в сто форинтов за голову Кошута, что князь Виндишгрец запретил принимать бумажные деньги, выпущенные Кошутом, — «кошутки», как зовут их в народе. Но, как ни недоверчив мадьярский крестьянин, своему Кошуту он верит, и бумажные деньги крестьяне берут так же охотно, как монеты, вычеканенные из металла. А там, куда приходят австрияки, многие предпочитают закапывать «кошутки» в землю, лишь бы не обменивать их на королевскую монету. Ведь на них стоит подпись Кошута, а это означает их непреходящую ценность.

Дебрецен медленно стряхивал с себя ночную дремоту, февральские утра были холодные, снежный покров на улицах затвердел и похрустывал под ногами редких прохожих. Солнце светило скупо, ленясь вставать над спящим городом.

В одной из комнат нижнего этажа городской ратуши, наскоро превращённой в кабинет, уже давно сидел за работой глава правительства Кошут. Возможно ли, что он совсем не сомкнул глаз ночью? В вихре событий, налетевших на страну, при всей срочности и неожиданности всевозможных дел Кошута спасала долголетняя привычка трудиться много и по составленному заранее плану.

То совещание министров, то военный совет, то заседание Государственного собрания, то смотры. Новоиспечённые батальоны вырастали как из-под земли, и ни один не уходил из Дебрецена, пока Кошут не напутствовал его.

Работа допоздна, сон в течение трёх часов, и вот он снова на ногах. Если иссякают силы, если одолевает дремота, рука сама тянется к стакану и пузырьку с микстурой. Отопьёт немного, взбодрится, и снова ровный, бархатный голос диктует очередному секретарю.

О невиданной работоспособности Кошута слагались легенды. То, что он успевал сделать за день, другой государственный деятель не сделал бы и за неделю. Перо Кошута было также неутомимо; ему приходилось писать воззвания и обращения, официальные документы и законы. Так и сейчас: диктуя послание английскому дипломату, он просматривал только что поданные депеши и переводил взгляд с одной на другую. Три курьера, стоя поодаль, ждали распоряжений главы правительства. Четыре секретаря то вбегали в кабинет, то выбегали из него, спеша исполнить поручения. Иногда Кошут ничего не говорил. Достаточно было взгляда, движения головы или руки.

В соседней комнате непрерывно скрипели перьями несколько переписчиков.

Бархатный голос диктовал:

— «Нас теснят с трёх сторон подавляющие силы противника. Но пусть наши друзья по ту сторону границы помнят, что Венгрия борется с враждебными революции силами один на один… Однако мы испытали не только горечь отступлений — мы уже познали радость побед. Генерал Бем, располагающий небольшим войском, успешно очищает Трансильванию от неприятельских войск».

Несмотря на то что рассвет еле брезжил, приемная Кошута была полна народа: кто ожидал правителя с просьбой, кто шёл к нему с проектом чрезвычайной важности. Одни шли к Кошуту с предложением, как спасти родину, другие просили принять во внимание их финансовые соображения, которые должны помочь правительству в эти трудные минуты, третьи хотели совершенно доверительно сообщить правителю какие-то случайно добытые тайные сведения.