Ференц отрезал рукав Игнаца до локтя и туго затянул повязку вокруг раны.

Миклош хотел помочь своему товарищу разбинтовать лицо.

— Снимай маскарад, теперь обманывать некого!

Но и к этой операции Игнац никого не допустил.

— Сам справлюсь! Без нянек обойдусь!

Столпившиеся вокруг Миклоша солдаты восхищённо слушали его рассказ о пережитых приключениях.

— По коням! — раздалась команда Ференца.

Игнац не без усилий взобрался на коня.

— Ты, может, со мной сядешь, приятель? — спросил Миклош, заметив, что спутник побледнел.

— Ещё чего придумал!

— И то дело! На войне нежиться не приходится! А всё же выпей глоток — сразу сил прибавится! — И Миклош поднёс к губам Игнаца чутору, наполненную крепким маслянистым вином.

Игнац взглянул на чутору и улыбнулся. Отпил глоток, а затем легонько отодвинул её рукой:

— Спасибо! Хватит!

Тронулись в путь. Миклош предусмотрительно держался ближе к раненому. Рядом, с другого бока, пристроился Янош.

— Постой, Янош, — вдруг вспомнил Миклош, — ты ведь земляком Игнацу приходишься. Как же вы не признали друг друга?

Низко надвинутая на лоб офицерская шляпа, воротник мундира, туго подпиравший подбородок, скрывали лицо Игнаца.

— Не припомню что-то, — неуверенно сказал Янош.

— Я-то тебя видел, каким ты на барской охоте был… я в саду у барина работал, — пояснил Игнац.

— Много воды с тех пор утекло.

— Не одна вода текла, много и крови пролито, — с болью произнёс гвардеец и отвернулся.

Как и предсказывал Гёргей, злосчастный поход закончился бесславно. Потеря в людях была невелика, но поражение угнетающе подействовало на войско.

Кошут открыто обвинял в этой катастрофе Мога.

— Подумать только, — сказал Кошут, с укором глядя на генерала, — три недели спорили — наступать или не наступать… Наконец, двадцать четвёртого октября решение было принято, но лишь пять дней спустя мы тронулись к Швехату! Не будь Гёргея, нам не удалось бы собрать воедино остатки войска. Только его мужеству, хладнокровию и распорядительности обязана нация тем, что сохранила лучшее ядро своей армии!

Мога подал в отставку.

Вызвав к себе майора Гёргея, Кошут сказал ему:

— В боях под Швехатом Мога не оправдал нашего доверия. Я хотел бы видеть вас командующим Верхнедунайской армией…

— Но как бы такое назначение не вызвало справедливое недовольство опытных командиров, с более высоким чином, — ответил Гёргей. — Офицерам это покажется по меньшей мере странным и непонятным.

— Вы примете армию в чине генерал-адъютанта.

— Господин председатель, я не уверен, что вы сделали лучший выбор. Однако, если вы и Государственное собрание решите, что именно я должен стать во главе Верхнедунайской армии, которая встретит первые удары неприятеля, я готов принять на себя эту громадную ответственность.

Кошут крепко пожал руку Гёргею.

В штабе шло заседание военного совета. Присутствовали командиры всех частей Верхнедунайской армий. Они были свидетелями поведения Гёргея во время возникшей паники и восторженно встретили назначение его командующим армией.

— От Бема прибыли два посланца, — доложил вошедший в комнату адъютант.

— Из Вены?! — переспросил Кошут. — Пусть войдут!

У входа произошло замешательство. Миклош подтолкнул Игнаца вперёд, а сам остался за дверью.

Стараясь сохранить военную выправку, вошёл Игнац, сжимая в руках пакет. Впервые попав в столь многочисленное собрание офицеров, он опешил и остановился, не зная, как отличить среди них Кошута. Да и присутствовал ли здесь Кошут — штатский Кошут, каким его знали в народе?

— Входите, входите! — услышал он тёплый, поощряющий голос.

Из-за стола поднялся человек в военной форме, с синими глазами, взгляд которых сейчас был полон мягкости и доброты.

Приняв письмо, Кошут пригласил Игнаца сесть на стоявший у двери диван. Внимательно читая послание Бема, он дошёл до конца, потом поднял голову и обвёл взглядом всех присутствующих.

— Сейчас я вам прочту, господа, — сказал он, — только одну строчку из письма генерала Бема: «Время потерять — всё потерять!» Это написано двадцать седьмого октября, когда Бем был готов к вылазке, ожидая только первого выстрела с наших батарей. Если бы мы подошли к Швехату на день раньше, противник подвергся бы нападению с двух сторон, и не нам, а ему пришлось бы спасаться бегством… На один только день, господа!..

Кошут стал ходить из угла в угол. Его шаги гулко отдавались в гнетущей тишине, воцарившейся в комнате. Дверь открылась, на пороге показался Гуваш.

Кошут остановился, взглянул на него, спросил:

— Есть новости?

— Страшные известия! Виндишгрец начал кровавую расправу в Вене. Расстреляны Видович, Мессенгаузер….

— А генерал Бем?! — вскричал лейтенант. Он поднялся бледный, уцепился за спинку дивана.

— Бем жив! Он в Прессбурге!.. — Гуваш не успел договорить — лейтенант упал без сознания.

— Воды! — крикнул Кошут.

Гуваш склонился над упавшим: офицерская шапка свалилась с головы гвардейца, и длинные чёрные волосы веером рассыпались вокруг побледневшего девичьего лица.

— Каталина Нереи! — воскликнул с изумлением Гуваш.

Девушка вздрогнула, открыла глаза.

Взволнованный Кошут подошёл к Каталине:

— Скажи, генерал Бем знал, что под одеждой гвардейца скрывается женщина?

— Никто не знал.

Кошут повернулся к Гёргею:

— С таким народом отступать? Нет! Если мы не сокрушим имперские войска на Лейте, то разгромим их на Рыбнице; если не на Рыбнице, то разобьём их у Пешта; если не у Пешта, то на Тиссе, — так или иначе, мы их разгромим! Помешать нам может только измена!

В Пеште Кошут обратился к Государственному собранию с просьбой отнестись к генералу Гёргею с таким же доверием, какое оно выказывало ему самому. Он дал яркую характеристику полководческих и гражданских качеств генерала, закончив свою речь словами:

— Гёргей безоговорочно отдал себя родине и сделает всё, что потребует от него патриотический долг. Я уверен: как бы ни сложились в будущем обстоятельства, он всегда останется верным слугой нации.

Депутаты единогласно выразили доверие Артуру Гёргею, подтвердив тем самым безграничную преданность Кошуту.

Янош не мог прийти в себя: значит, это была Каталина! Как же он не узнал её в форме лейтенанта? Они ехали конь о конь, и ничто не подсказало Яношу, что земляк — это дорогой ему человек.

Все в отряде восхищались отважным поступком Каталины и много о ней говорили. Миклош разболтал, что она односельчанка его и Яноша. К Яношу стали обращаться с расспросами. Но он краснел, конфузился при одном упоминании имени Каталины и предпочитал отмалчиваться, когда разговор заходил о девушке-воине.

Теперь, когда она была здесь, так близко, чувство Яноша вспыхнуло с новой силой. Его охватило одно желание: скорей, скорей увидеть Каталину!

Каталина в госпитале, туда час езды, а не сегодня-завтра их полк уйдёт в поход. Янош отправился к Ференцу Ханкишу просить отпуска.

Ханкиш выслушал Яноша и сказал с еле приметной улыбкой:

— Теперь мне всё понятно! А я-то удивлялся: проезжаем через деревни, на парня все девушки засматриваются, а он хоть бы на кого взглянул!

Янош стоял пунцовый, дожидаясь решения начальника.

— Сегодня тебе отлучиться нельзя. А вот завтра отпущу тебя до обеда. Съездишь, повидаешь да и попрощаешься… до новой встречи, — добавил Ханкиш.

За те короткие часы, что отделяли Яноша от встречи с Каталиной, он вёл с ней нескончаемые мысленные беседы, рассказывая ей о своей жизни с того дня, как они расстались в «Журавлиных полях»… О Франце Калише он не вспоминал, как если бы его и вовсе не существовало. Теперь, казалось Яношу, настало наконец время сказать Каталине, что он её любит и всегда любил. Ведь ни разу не сказал он ей об этом по-настоящему, как полагается взрослому мужчине. И он повторял: «Като! Я люблю тебя, Като!» Там, на сеновале, она отшутилась, когда он просил её ждать… Что услышит он теперь в ответ?