Было ещё темно, однако глаз землепашца различил, что кукурузный стебель упругий, прямой. Он потрогал молодой початок. «Потрудилась Марика, кукуруза ухоженная!» Хотелось обойти полоску, но до рассвета надо было повидать Марику, сказаться ей и на день спрятаться в камышах… Иштван вышел на дорогу и… остановился. Приближался всадник. Ещё минута, и он услышал лёгкий шаг второго коня, следовавшего за первым.

Иштван укрылся за ракитой, почти у обочины. Один за другим мимо проследовали два стражника из графской усадьбы. У каждого на ремне висело ружьё. Это показалось Иштвану странным. Сельские гайдуки огнестрельного оружия, как правило, не носят.

Всадники скрылись. «Не лучше ли переждать?» — с опаской подумал Иштван. Тут он вспомнил о маленьком шалашике, стоящем на его полосе. «Утром придёт Марика, тут и встретимся». И он стал осторожно туда пробираться.

Но в шалаше кто-то был.

— Кто там?

Иштван услышал знакомый голос Марики. Она бросилась ему навстречу:

— Что тут было, Иштван, что было! Страсти господни!

И Марика рассказала всё, что произошло в усадьбе Фении.

— … Пошли, значит, мы всей гурьбой к графу. Игнац всех толковей, он и разъяснил барину нашу беду. Мы, говорит, просим наши луга вернуть, чтобы всё, значит, было по справедливости. Не пожалеете, барин, об этом. Журавлинцы народ мирный. Жить нам рядом, мы всегда за всякое доброе дело отслужить рады. Не хотим мы, как в других местах, силой пользоваться. Так уж не принуждайте нас к злому. И уж так хорошо Игнац расписал про нужду нашу крестьянскую и про обиду, что Калиш нам учинил! Кое-кто из наших даже прослезился. Барин слушал, молчал, а потом вдруг как закричит:

«Вы что же это, угрожать сюда пришли? Калиш поступил с вами не по закону, так теперь вы хотите, чтобы и я закон нарушил?»

Тут Игнац опять вступил:

«Никому мы, барин, не угрожаем, чужого не трогаем, своё просим!»

«Своё? — зарычал молодой граф. — Ничего вашего у меня нет. Зарубите себе на носу: в новом законе прямо сказано, что угодья, отошедшие к помещику до революции, возврату не подлежат!» Повернулся и ушёл.

Постояли наши мужики, и невдомёк им, что теперь делать, куда податься, кого просить. А Игнац и говорит:

«Нечего барские пороги зря обивать. Надо сперва топоры и косы наточить, тогда другой разговор поведём, да не здесь, а на выгоне».

С тем, значит, и пошли все прочь от усадьбы — прямо к Игнацу. А в кузнице принялись за дело, допоздна всё оружие ковали. А наутро узнали: ночью стражники увели Игнаца. Собрались мужики, пошли к барину, чтобы Игнаца освободил, а перед их носом ворота и закрыли. Мирци сгоряча полез через забор, а как взобрался: на самый верх, в него со двора из ружей пальнули, он и свалился наземь. Тут, откуда ни возьмись, появилось с полсотни стражников и давай хлестать народ плетьми. Разбежались наши кто куда, а потом окольными тропками по домам да там и притаились. Так прошёл день, а к вечеру человек пятнадцать поодиночке похватали и в тюрьму отвели. Пирошка-то со всеми не ходила, а как услыхала, какая беда с мужем стряслась, побежала вместе с сынком Андрашем к барской усадьбе. А навстречу ей стражники несут Мирци. Зарыдала Пирошка, видит — муж не шелохнётся, рвать волосы на себе стала, а стражник ей и говорит: «Погоди голосить, он ещё живой. Пойдём скорее, может, ты его отходишь». Ну, а как внесли в избу, уложили на скамью, к ране на боку мокрое полотенце приложили, — он открыл глаза, поглядел на людей, опять закрыл и уж больше не открывал… Похоронили его всей деревней. Плачу-то было, словно плакал каждый над своей горькой долей…

Марика умолкла. Утёрла слезу, потом, собравшись с духом, продолжала:

— Плохо теперь Пирошке, осталась она с сыном без всякой помощи. Тут я ей: «У тебя мужа убили, а мой скитается по болотам, хоть и жив. Полоса наша худая, но давай вместе на ней работать…»

Иштван веско сказал:

— Правильно ты, жена, надумала! Хоть и невелика наша полоса, да для того, у кого и вовсе земли нет, и она в помощь будет!

Не найдя, что сказать ещё, Марика, по своей привычке, добавила:

— Ну что ж, ведь и в самом деле могло всё обернуться хуже!

— Да уж чего хуже! — развёл руками Иштван. — Ну, а что с Игнацем?

— О нём ни спросить, ни просить некого. Один он, Каталинка-то его в Вене, на фабрике служит. Судить его, говорят, будут, а заступится кто?

— Заступника у мужика нет, и не дождётся он его, видно, пока господь к себе не приберёт.

— Не греши! — прервала его Марика. — Вспомни, как с Яношем было. Однако нашлись у него заступники, выручили. Да и теперь, кабы не затеяли мужики наши силой взять выгон, глядишь, старый Фения оказал бы милость и всё обошлось бы по-хорошему. Нечего таить правду: всё-таки, как новый закон вышел, ни разу не заставили меня работать на барских посевах и за десятиной пока никто не приходил… — Марика положила шершавую ладонь на плечо мужа: — Не горюй!

И как ни беспомощна была Марика, как ни горька судьба Игнаца и других односельчан, ласка жены, её тёплые слова вывели Иштвана из оцепенения. Смутно ещё, но начал он понимать, что домой возвращаться рано, однако и сидеть сложа руки тоже нельзя. Надо искать правды. Где же?.. Вспомнились слова Аронфи: «Сидишь ты в лесу, как в ночи, ничего тебе вокруг не видать!»

Пешт преобразился.

Дыхание революции пронеслось по его улицам и площадям, получившим в мартовские дни второе крещение — новые революционные названия.

Вот в ларьках и прямо на земле разложены для продажи брошюры, манифесты, постановления Государственного собрания, только что написанные песни. Это новшество. Но что всё это в сравнении с другим новшеством, привлекающим толпы людей к зданию на Херренгасе, теперь улице Свободы печати! Здесь ещё недавно красовалась мрачная эмблема габсбургской монархии, но 15 марта раззолоченный двуглавый орёл был низвергнут, а на его месте появилась вывеска первой пештской оружейной фабрики. В широких витринах выставлены образцы изделий. Металлический блеск ружей, револьверов, сабель, пик, кинжалов пленяет взоры патриотов. С наибольшим воодушевлением обсуждаются образцы кос. Эти незатейливые орудия мирного сельского труда, заточенные особым образом, становятся грозным оружием в руках отважных защитников отечества. Стоящие у витрины громко повторяют цифры, красноречиво говорящие о плодотворной работе фабрики.

— Пять тысяч ружей ежедневно!

— Пять тысяч! Вы понимаете: пять тысяч в день!

— Да здравствует Союз защиты отечественной промышленности!

— Эльен! Эльен!

Посредине мостовой два человека несут большой транспарант, извещающий об очередном народном собрании. На этот раз пештские граждане сойдутся, чтобы сообща придумать, как обуздать аппетиты домовладельцев, назначающих по своему усмотрению высокие цены на квартиру. На площадях столицы то и дело возникают митинги. Широкие ступени портала Национального музея служат постоянной трибуной для многочисленных ораторов, сменяющих друг друга. Здесь прославляются дела революции, отсюда же раздаётся резкое осуждение правительства за его нерешительность в проведении завоёванных народом реформ. Руководителей правительства атакуют запросами, жалобами, советами, требованиями новых преобразований.

Больше всего посетителей можно встретить в приёмной министра финансов. Сюда устремляются посланцы из городов и деревень Венгрии, полные желания поведать Лайошу Кошуту о думах и надеждах пробудившегося народа. Сюда приходят общественные и государственные деятели, депутаты Государственного собрания, только что избранного на основе новой конституции.

Михай Танчич уже выступил с трибуны собрания, резко осуждая правительство за то, что оно не даёт земли крестьянам, не имеющим собственных наделов. Теперь в своей газете он обрушивался на произвол сельской полиции. В передовой статье «Кто ответит?» Танчич требовал примерного наказания тех, кто убил безоружного Холлоша и повесил без суда и следствия кузнеца Игнаца Нереи как «зачинщика бунта».