Но и Петёфи не отступал. Его веселила наивная конспирация молодого столяра:

— Так Бобора, говоришь, арестовали? Каков же он из себя?

Янош не знал, с чего начать:

— Обыкновенный такой. Не молодой и не старый…

— Борода есть? Большая?

— Не-ет! — Янош удивился. — Он бритый. Ни бороды, ни усов.

— Слышишь, Пал! А ты говорил, что это Танчич! У Танчича огромная бородища, его ни с кем не спутаешь!.. За что же всё-таки арестовали господина Бобора? — не переставал допытываться Петёфи.

— Откуда мне знать!

— Да ведь, наверно, какие-нибудь слухи ходили на этот счёт в Броде?

— Говорили, будто Вейль выследил.

— Вейль? Кто это?

— Капитан Вейль, — поправился Янош. — Он там был начальником пограничной охраны.

— Та-ак! — протянул Петёфи. — Вижу, что умеешь держать язык за зубами.

Уходя, Петёфи подал Яношу руку и сказал:

— Запомни адрес: улица Керпеши, дом Беницкого. Там живёт Тереза Танчич, жена писателя. Сходи к ней и расскажи, что был в Броде и видел господина Бобора. Не стесняйся, сходи к ней. Поверь мне, она тебе обрадуется. Скажи, что тебя послал Шандор Петёфи. — Заметив, что юноша изменился в лице, Петёфи похлопал его по плечу: — Что с тобой? Чего ты покраснел? Слыхал когда-нибудь моё имя?

— Как же, слыхал… В деревне-то, конечно, не приходилось, но, когда мы с господином Бобором жили, он и стихи ваши мне читал.

— А ты из какой деревни?

— «Журавлиные поля»…

— Опять «Журавлиные поля»! Только что в порту я познакомился с твоей землячкой Каталиной. Ну и красавица! Знаешь такую?

— Где вы её видели? Где?! — воскликнул Янош. — Ради бога, скажите, как её найти!

— Беги скорее к пристани! — Поэту вдруг передалось возбуждение столяра. — У самого причала грузится пароход «Дунай». На нём твоя Каталина и её подружки отплывают в Вену. Торопись! Скорее!

Не прощаясь, Янош распахнул дверь. Вдогонку ему Петёфи крикнул:

— Передай Каталине привет! Скажи: от того, кто богаче всех в Венгрии!

Янош ничего не слышал, кроме протяжных пароходных гудков, доносившихся сюда с пристани. Он, как на крыльях, нёсся навстречу Каталине.

Вот и пристань!.. Но какое разочарование ожидало его!

«Дунай» набирал пары и, неуклюже разворачиваясь, медленно удалялся.

— Като! Ка-а-то! — Янош жалобным взглядом обводил пассажиров, столпившихся на палубе.

И вдруг:

— Янош, Яношек! — прозвучал радостный возглас.

Милое, бесконечно милое лицо улыбалось ему, а рука посылала привет голубым платком.

Янош потерял дар речи.

— Куда? — мог он только выговорить.

— В Вену, на фабрику «Корона»…

Юноша беспомощно развёл руками. Каталина поняла его. Она перегнулась через перила и прокричала громче:

— Фабрика Франца Каллера!..

— Фабрика Франца Калиша!.. — повторил машинально Янош, не разобрав слов Каталины.

Пароход шумно удалялся. Растерянный Янош бежал вдоль берега и искал места, откуда судно казалось ближе. Но всё глуше доносились звуки с парохода. А вскоре и фигура Каталины растаяла вдали.

Янош остановился в недоумении и тревоге. «Фабрика Франца Калиша», — повторял он, и внезапно нахлынувшая ревность лишила его душевного покоя. Он совершенно забыл, что ни Франц, ни даже его отец не фабриканты. Он понимал только одно: наконец он нашёл Каталину, и… она уезжает к Францу Калишу. «Этот человек давно стоит у меня на дороге, — думал юноша. — Като слишком доверчива. Она не знает, что эти барские сынки только потешаются над простыми девушками. Что же мне делать? Как её предостеречь?»

Поздно в ту ночь не ложился спать Янош.

Свеча давно оплыла, а Янош всё писал. Кругом него на верстаке, где он примостился, валялись клочки бумаги, а он снова и снова переписывал письмо к Каталине.

Пока он рассказывал о том, как повстречал карету Кошута, о его помощи, о товарищах столярах, о жизни в Броде, встречах с Танчичем, дружбе с ним, вдруг прервавшейся из-за его неожиданного ареста, всё шло как по маслу. Но, как только Янош переходил к главному — к самой Каталине, он становился в тупик. В сущности, он не знал ни одного факта, порочащего Франца, но не мог отделаться от неприязненного чувства к нему.

«Помни, Като, — писал он, — ещё моя мать наказывала тебе: нельзя доверять молодым барам. Мало ли чего они наговорят! Они так и вертятся возле красивых девушек!..»

Янош вдруг сконфузился. Никогда ему в голову не приходило говорить Каталине, что она красивая, — он ведь не Франц Калиш!

Слово «красивых» он тщательно зачеркнул, вместо него написал «бедных».

На душе у Яноша стало легче, когда он запечатал конверт и крупными буквами написал на нём: «Вена. Фабрика Франца Калиша. Каталине Нереи».

Новогодний приём у австрийского канцлера князя Клеменса Лотара Венцеля Меттерниха на этот раз был особенно пышный.

Как и всегда, среди приглашённых были не только члены иностранных посольств, но и австрийские магнаты, владельцы богатых поместий. Присутствовали важные чиновники министерств, промышленники и банкиры.

Те, кто из года в год бывал на приёмах у Меттерниха, отметили, что на этот раз убранство гостиных отличалось особой пышностью, а выбор яств и вин поражал изысканностью. На столах красовались хрустальные вазы со свежей земляникой. За каждую ягоду в это время года платили двадцать пять гульденов. Точно такую сумму получал подросток за двенадцать месяцев тяжёлой работы на венских фабриках.

Казалось, и гости, встречая 1848 год, пожелали отличиться друг перед другом изысканными туалетами. Среди блестящих военных мундиров мелькали фраки штатских гостей и парижские наряды придворных дам.

Недавно приехавший из Парижа французский дипломат Анриде Мирей впервые присутствовал на торжественном приёме у министра иностранных дел и фактического главы австрийского правительства.

По сравнению с Меттернихом Мирей был ещё молодой дипломат.

В 1830 году он приобрёл известность своими выступлениями в печати и публичными лекциями, в которых пропагандировал идеи утопического социализма, почерпнутые у Сен-Симона и Фурье. Мирей волновал слушателей горячими словами протеста против эксплуатации человека человеком, говорил о необходимости улучшения жизненных условий для неимущих. Однако он не призывал бедняков к борьбе против богачей, а увещевал богатых прийти на помощь «бездомным братьям».

Вспыхнувшее в 1831 году первое рабочее восстание в Лионе ошеломило Мирея. Для него было неожиданностью, что рабочие не хотят ждать, пока он и его единомышленники — утопические социалисты — уговорят капиталистов поделиться с бедняками захваченными благами. Растерянный и удивлённый, Мирей писал в газете крупных промышленников «Журналь де деба»:

«Лионское восстание открыло важную тайну: в обществе между классом имущих и классом, который ничего не имеет, происходит внутренняя борьба. Этому населению пролетариев плохо… Оно пытается найти самостоятельный выход из своих затруднений. Вот где опасность для современного общества».

С этой поры Мирей отказался от участия во внутренней политической жизни страны и охотно принял предложение министра иностранных дел Франции Гизо посвятить себя внешней политике, наивно полагая, что одно не связано с другим.

На дипломатическом поприще Мирей преуспевал, и ему поручали неофициальные ответственные переговоры с иностранными представителями. В Вену Мирей приехал также неофициально, в качестве знатного путешественника.

Законодательница мод мадам Жозефина немало потрудилась над туалетом его жены. Это было сложное сооружение из шёлка, кружев, цветов и тюля. И госпожа Мирей не сомневалась, что на её платье будет обращено всеобщее внимание.

Но, когда на балу показалась княгиня Мелани Меттерних под руку со своим величественным мужем, госпожа Мирей с грустью констатировала, что та затмила её своим туалетом. Белое атласное платье жены канцлера было расшито крупным жемчугом; гладко зачёсанные и спускавшиеся на лоб чёрные волосы перерезала нитка такого же крупного жемчуга.