Положение создалось очень сложное, и Кошут созвал военный совет, на котором огласил донесение Гёргея.
— Самое неожиданное в сообщении Гёргея, — сказал Гюйон, — что он советует правительству перебраться в Комором… под охрану гарнизона крепости.
— Нет! — воскликнул Перцель. — Самое неожиданное, что даже Надь Шандор поверил в искренность Гёргея… А как раз теперь ни у кого больше не должно остаться сомнений, почему Гёргей пошёл к Дебрецену, а, не к Сегедину… Он задумал сдаться русским, иначе он уведомил бы меня, когда решил дать бой у Ваца. Я со своим корпусом в двадцать восемь тысяч человек был вблизи Надь-Ката и имел возможность ударить русским в тыл. Гёргей хорошо это понимал, но предпочёл биться один, иначе ему пришлось бы после разгрома русских соединиться с моей армией… Нет, нет! В его планы это не входило… Тут ему помешали бы совершить предательство!
Резкая речь Перцеля вызвала страшное возбуждение.
Главнокомандующий Мессарош возмутился несдержанности и резкости суждений Перцеля и призвал его к порядку.
Перцель взглянул на Кошута, но тот понуро слушал всех, храня молчание. Тогда генерал встал и вышел, с шумом хлопнув дверью.
— Этот Перцель просто сумасшедший! — крикнул вслед ему Мессарош.
Все молчали.
— Нет, господа! — раздался голос Кошута среди мрачной тишины. — Нет, господа! Перцель не сумасшедший… Я опасаюсь, как бы он не оказался пророком!..
Глава двадцатая
«Верь! Надейся! Люби!»
В критические для родины дни Шандор Петёфи снова поспешил на фронт.
Из Марош-Вашхарей 29 июля он написал жене:
Милая, дорогая моя Юлишка! Сию секунду вернулся я сюда после шести дней беспрерывной езды. Я устал, руки дрожат так, что едва держат перо… Здесь дошло до нас, что Бем двинулся в Молдавию. Мы отправились вслед за ним, но уже в Берецке я встретился с ним: он вернулся из Молдавии, где с одним батальоном жестоко расколотил четырёхтысячный русский отряд. Я остановился возле экипажа Бема, поклонился ему. Он бросил взгляд в мою сторону, узнал меня, вскрикнул и протянул ко мне руки. Я подбежал к нему, упал ему на грудь. Мы обнимались, целовались. «Сын мой, сын мой, сын мой!» — повторял старик в слезах. Народ, столпившийся вокруг, спрашивал: «Это что, сын генерала?» Сейчас он относится ко мне ещё ласковей, ещё нежней, ещё более отечески, чем раньше… Узнав, что у Сас-Рега наши войска потерпели поражение и в страхе разбежались, он кинулся туда через Кезди-Вашхарей, Шепши-Сентдьёрдь и Удваржей, чтобы наладить наши дела. Я поскакал вместе с ним. Мчались мы почти безостановочно. Сейчас, может быть, двое суток задержимся здесь, покамест он приведёт в некоторый порядок войско. Что будем делать потом, знает только он… Неприятель всего лишь в двух милях отсюда, и местные жители разбежались намедни, точно цыплята… Как вы живёте, милые, любимые мои? Хоть бы что-нибудь услышать о вас! Если удастся, если как-нибудь сможешь, напиши мне, ангел мой, хоть одно словечко напиши. А я-то уж воспользуюсь первой представившейся оказией. Как мой маленький сын? Всё ли ещё сосёт? Отними его поскорее от груди и научи говорить, — пусть он преподнесёт мне такой сюрприз. Целую, обнимаю вас миллион раз, бессчётно.
Верь!
Надейся!
Люби!
До гроба и даже за гробом, навеки преданный тебе
твой муж Шандор.
На следующий день, на рассвете, Бем двинет свои войска против превосходящих сил противника. Пойдёт в бой и он, Петёфи! Как бы там ни было, а сегодняшний вечер принадлежит ему… И Петёфи вдруг неудержимо захотелось встретиться со своей молодостью. Здесь живёт Зигмунд Виллань! Сколько воспоминаний встаёт при этом имени! Фургоны с парусиновыми навесами тащатся по грязи… В них театральные декорации, реквизит. Примостились и актёры бродячей труппы… Но это ещё хорошо, если можно передвигаться в фургоне… А если приходится вышагивать вёрсты и вёрсты по бесконечным грязным дорогам, как пришлось идти ему, Петёфи, когда он добирался пешком в Пап!.. Да, да, ведь он был актёром, из биографии поэта не выбросишь этой страницы. Всё вспоминается сейчас: раздоры и ссоры среди актёров, зависть, распри из-за ролей, тщеславие, сплетни… И вдруг на этом мрачном фоне открытое лицо славного, незлобивого Вилланя… Актёр не бог знает каких способностей, но всё-таки актёр, а он, Петёфи, и переписчик роли, и безмолвно подающий поднос статист-слуга… Ведь это Виллань делил с ним кусок хлеба, угощал стаканчиком вина, старался скрасить жизнь как мог. Сколько труда потратил Виллань, чтобы Петёфи получил роль шута в «Короле Лире»! Милый, славный Виллань! Всего восемь лет прошло с тех пор, а будто целая жизнь позади!
Виллань, как и Петёфи, бросил актёрскую карьеру и содержал теперь почтовую контору. Жена его была в отъезде у больной матери, и хозяйство сейчас вела его четырнадцатилетняя дочь Розика.
Зигмунд восторженно встретил поэта, с которым не видался очень давно.
С той минуты, как Петёфи заговорил, Розика не спускала с поэта больших внимательных глаз. Она могла бы сидеть так часами и слушать, слушать без конца.
Петёфи был в одном из тех своих настроений, когда, увлечённый собственными мыслями и фантазией, не требовал никаких слушателей. Но, если они были, его речь лилась ещё свободней, ещё вдохновенней! Поэт без устали рассказывал легенды о Беме…
— Бем наградил меня орденом. Мне дорога не награда, а слова, какими он её сопроводил. Незадолго перед этим генералу ампутировали палец, и правая рука у него была на перевязи. Я помню его слова наизусть. «Сын мой, — сказал он, — ты награждён орденом. Это за прошлые твои заслуги! Я верю, ты заслужишь ещё… Прикрепляю тебе орден левой рукой, правой я не владею. Но левая ближе к сердцу». Бем обнял меня и долго, горячо прижимал к груди, а я наклонился и поцеловал его изувеченную руку. «Генерал, — еле вымолвил я от волнения, — я обязан вам больше, чем родному отцу. Отец подарил мне только жизнь, вы подарили мне честь!» Но что ты так смотришь на меня, малютка? — Петёфи заметил горящий взор девочки.
Розика покраснела.
— Как хорошо вы говорите… Но ваши стихи ещё лучше!
— Тебе нравятся мои стихи о любви… Но теперь, теперь моя муза нашёптывает мне совсем другие слова и рифмы… — Петёфи встал, подошёл к окну, отдёрнул занавеси и, глядя на мглу, поглотившую город, начал негромко:
Когда я говорю, что стал гонведом —
Чего уж там скрывать, —
Горит в моих глазах заслуженная гордость.
И как ей не пылать!
Ведь я один из тех — из сыновей народа,
Народа, что восстал!
Ведь с короля сшибить корону золотую
Я тоже помогал!
Затаив дыхание слушали поэта отец и дочь.
Да, это я, гонвед, оборванный и босый,
Отправился в поход, —
Но это я, гонвед, сильнее и отважней
— Неужели в Венгрии не осталось больше людей, если на карту ставят твою жизнь, Шандор! Ты гордость отечества! Я знаю, тебе надоело слушать похвалы и восторженные слова, но ведь ты поистине гениален! — воскликнул Зигмунд, когда поэт умолк.
Видно было, что мнение приятеля, высказанное им с такой горячностью, доставило удовольствие поэту. Он улыбнулся:
— Я уже не раз слышал эти слова… Что ж, друг мой! Я не хочу искать смерти, но не хочу и бежать её… Во всяком случае, лавры я могу искать отныне лишь в грохоте пушек!..
