Увидев, что его слова огорчили Розику, Петёфи ласково подозвал её:

— Розика! Разве в этом доме перевелось вино?

Обрадованная девочка понимающе кивнула головой, выскользнула из комнаты и тотчас вернулась, неся на подносе бокалы. Ей очень нравилась роль хозяйки, да ещё в присутствии такого гостя, как Петёфи.

— Выпьем за тех, кто не вернётся завтра с поля сражения! — дрогнувшим голосом предложил Виллань, всё ещё под впечатлением прочитанного только что стихотворения.

Друзья чокнулись, и хрусталь бокалов отозвался протяжным и печальным звоном.

— Благодарю тебя, друг, за то, что ты выпил за меня!

Зигмунд помрачнел, но не нашёлся, что сказать. Розика, сияя детской улыбкой, со всей свойственной ей непосредственностью бросилась к поэту:

— О, господин Петёфи, папа совсем не вас имел в виду! Разве с вами может что-нибудь случиться? Вы вернётесь! И напишете ещё много чудесных стихов!

Искренность Розики, её юное очарование согрели душу поэта.

— Когда я вернусь, Розика, тебе первой прочту свои новые стихи. Они сложатся у меня в голове под аккомпанемент пушечных ядер. — Петёфи опустил руку на голову девочки, перебирая пальцами шелковистые пряди. — К этому времени Венгрия станет счастливой, свободной страной… Ты вырастешь, и я обещаю воспеть в стихах твои прекрасные глаза! Правда, и другие поэты будут посвящать тебе стихи, но ты ведь не забудешь своего старого друга Шандора?

— Забыть вас! Разве это возможно?!

А мысли поэта были уже далеко.

— У меня есть сын. Чудесное маленькое существо. Золтан Петёфи! Как прекрасно это имя! Оно звучит как музыка в моём сердце. Но жизнь жестока, она подарила мне сына и отняла отца. Как будто двоим им не было места на земле. Старик едва успел порадоваться, что у него родился внук…

Начало светать, когда Петёфи покинул дом Зигмунда. Розика заснула крепким, здоровым детским сном и не слышала, когда уходил поэт. Утром Розика увидела на столе бокал, из которого пил Петёфи.

— Папа, из этого стакана никто больше не должен пить. Я запру его в буфет. Как жаль, что мы бедны! Будь мы богаты, я оправила бы его в золото…

Дебрецен был занят русскими войсками.

Гёргей вступил в тайные переговоры с фельдмаршалом князем Паскевичем и заявил о своей готовности сложить оружие перед русскими, если царь даст согласие на образование независимого венгерского королевства во главе с русским королём — одним из великих князей. Эта антигабсбургская диверсия была отвергнута царём, а Паскевичу приказано преследовать, настичь и разгромить армию Гёргея.

Однако старания фельдмаршала разбивались об искусное маневрирование Гёргея, постепенно продвигавшегося к крепости Арад. Гёргей изматывал преследовавшие его русские корпуса. Царь гневался, и Паскевич вынужден был посылать ему подробные объяснения своих неудач:

«Гёргей великий генерал, — писал Паскевич царю в своём рапорте. — Он ведёт войну необыкновенно. Он ставит всю свою артиллерию в начале дела… Едва он встречает сопротивление — тотчас ночью уходит, оставя на съедение неприятеля свой авангард, который почти всегда скрывается в горной местности. Конечно, горько, что Гёргей ушёл, но он должен был уйти, ибо нигде не хотел дать мне сражения…»

В это время на юге венгры успешно сопротивлялись натиску австрийцев.

Под Дебреценом 1-й корпус, во главе с генералом Надь Шандором, завязал крупное сражение с русскими, для того чтобы остальные части и армии Гёргея могли продвинуться ближе к Араду.

Битва была жестокая и кровопролитная. Обе стороны несли большие потери. Значительный перевес был на стороне противника, и Надь Шандор, убедившись, что главным силам армии Гёргея обеспечено свободное движение на юг, отдал приказ об общем отступлении к Гроссвардейну.

Гуваш, не занимая официально никакой государственной должности, был личным советником Кошута и выполнял его особые поручения. Сейчас президент послал его к Гёргею с письмом. В нём Кошут настаивал на необходимости скорейшего соединения обеих венгерских армий и просил Гёргея сделать для этого всё возможное.

Гуваш прибыл в главную квартиру Гёргея спустя десять часов после битвы у Дебрецена. Он нашёл Гёргея в Киш-Мария. Была поздняя ночь, когда Гуваш вошёл в комнату генерала. Гёргей был одет, с саблей на боку, а раненная ещё под Передом голова повязана голубым платком.

Гуваш передал ему послание Кошута.

Адъютант Гёргея держал перед ним свечу, чтоб он мог читать. Пробежав письмо до конца, Гёргей сказал, не глядя на Гуваша:

— Эти господа всё ещё полны иллюзий… Больше того — они позволяют себе надеяться! Передайте же Кошуту, что его любимый Надь Шандор вчера совершенно разбит под Дебреценом, так что от целого армейского корпуса не осталось и следа!

— Я полагаю, господин генерал, — возразил Гуваш, — что вы плохо осведомлены. Корпус Надь Шандора действительно потерпел беспримерное для армии гонведов поражение: он потерял тысячу пятьсот человек убитыми, ранеными, пленными и пропавшими без вести. Но генерал Надь Шандор уже собрал остатки корпуса и стоит с ними в полном порядке у Гроссвардейна, где я его оставил несколько часов назад. В распоряжении первого корпуса в час моего отъезда насчитывалось шесть тысяч триста двадцать два человека…

— Вот как! — воскликнул Гёргей. — Вы, значит, лучше осведомлены, чем я! Ну и сообщите Кошуту всё, что вам известно!..

— Неужели, господин генерал, вы не дадите никакого ответа правителю на его послание?

— Завтра! — последовал раздражённый ответ Гёргея.

Ночью к Гувашу прибыл курьер из Гроссвардейна и сообщил о чрезвычайно важных происшествиях на фронтах: Бем у Окно одержал победу над русскими, Клапка сделал смелую и удачную вылазку из крепости Комором, нанёс чувствительное поражение австрийским войскам, захватил большое количество провианта, оружия и пушек.

Утром Гуваш пришёл в квартиру генерала и поделился с его свитой свежими сведениями.

Кемпеллен выслушал эти сообщения иронически и удалился в комнату Гёргея.

Вскоре генерал вышел сам и с раздражением обратился к посланцу президента:

— Что за нелепости вы здесь распространяете о мнимых победах Клапки и Бема? Я по горло сыт, а моя свита и подавно, всеми этими выдумками. Я не потерплю, чтобы подобными измышлениями сбивали с толку солдат! Во всём, что вы сообщили, нет ни слова правды. Можете передать Кошуту, что через две недели с сего дня останется только пустое место от венгерской армии и правительства, а следовательно, и от революции. Таков мой ответ на письмо президента.

Резко повернувшись, Гёргей скрылся за дверью своей комнаты.

Ни с кем не попрощавшись, вышел и Гуваш.

В третий раз правительству пришлось перенести своё местопребывание. Сначала Дебрецен, потом Сегедин. И, наконец, Арад.

Здесь, в одном из немногих больших зданий, уцелевших после осады, шло заседание военного совета под председательством президента.

Секретари Кошута долго не соглашались допустить к нему Гуваша, пока не кончится совещание. Они хорошо знали, сколь важна была миссия, с какой Гуваш ездил на фронт, но Кошут строго приказал ни для кого не делать исключения. Поэтому они не решались нарушить порядок, установленный президентом.

— Послушайте! — от волнения Гуваш почти кричал. — Поймите! То, что я имею сказать Кошуту, сегодня очень важно, завтра, может быть, ещё пригодится, но послезавтра станет известно всем, и тогда будет поздно! Пойдите и повторите Кошуту эти слова!

Гуваша ввели в большую комнату без мебели. Не было даже стульев. У открытого пианино, в оконной нише, стояли Кошут, генерал Аулих, выполнявший обязанности военного министра, и генерал Дамианич — комендант крепости Арад.

— С чем ты пришёл? — спросил Кошут, пожимая руку Гувашу. — Я уже привык к дурным известиям, хорошие меня только удивили бы. Говори.