Эти мысли радостно бились у него в голове, укрепляя чувство собственной правоты и уверенности. Правильно, что он лгал Ингрэму; это его долг. Эрл сам не знал, как пришел к такому выводу, но справедливость его отрицать было невозможно; убежденность растекалась по всему его телу, заглушая слабые отзвуки сомнения и вины.

— Ну и как было за границей? — тихо спросил он, стоя спиной к Ингрэму, весь напрягшись и выпрямившись. — Как шли дела в Англии, Самбо?

— Мы довольно неплохо там жили. — Ингрэм, хмурясь, склонился над приемником. — Жили мы в казармах, и особых строгостей насчет увольнительных не было.

— Звучит неплохо, — буркнул Эрл.

— Армия есть армия, — пожал плечами Ингрэм. — Хорошо или плохо идут дела, она все равно остается армией. Не мне тебе объяснять.

Эрл сузившимися глазами наблюдал за ним. — Тебе должна была понравиться Англия. Я слышал, там за вами просто бегали.

— Да, люди там действительно приятные, — рассмеялся Ингрэм. Спрашиваешь у них дорогу, так тебя берут за руку и ведут полпути, непрестанно повторяя: " — Вы не смошете заплудиться, приятель, вы на самом деле не смошете.» Они в самом деле так говорят, я не шучу.

— Неплохо ты передаешь английское произношение. Кто–то научил?

— Я слишком часто слышал, как они говорят.

Эрл вновь приковылял к дивану и уставился на склоненную голову Ингрэма.

— Неплохо время проводил, а?

— Большинство к солдатам относилось дружелюбно. Сам знаешь, как это бывает. Показывали фотографии сыновей, служивших в Бирме или где–нибудь еще, расспрашивали про Америку.

— Должно быть, здорово ты заливал, — заметил Эрл.

Ингрэм пожал плечами и попытался улыбнуться. Он чувствовал, что злость так и прет из Эрла, как жар из печки. Какого черта с ним случилось? Что так разозлило?

— А что ты скажешь о людях, Самбо? — не унимался Эрл. — Мне бы хотелось знать. Сам я никогда не встречал никого, кроме лягушатников и немцев.

— Ну, я же говорил, они очень приятны и дружелюбны. — Он понял, что так разозлило Эрла, и насторожился. — Я никого не знал близко, но к нам все хорошо относились.

— Ты никого не знал, да?

— Ну, я одного я знал довольно хорошо, — сознался Ингрэм. — Правда не очень долго, но это не имеет значения. Из тех людей, с которыми сразу находишь общий язык… Если ты понимаешь, что я имею в виду.

— Я тупой, Самбо. Я не понимаю.

— Встретил я его однажды вечером в Лондоне, — продолжал Ингрэм. — Он просто сидел в баре с кружкой пива, и мы разговорились.

— Ты ходил с ними в бары, да?

Ингрэм пристально посмотрел на него.

— Верно. И ещё мы пользовались общими туалетами. Это именно то, за что мы боролись. Демократия. Общие сортиры.

— Так что насчет этого человека? — Глаза Эрла угрожающе сузились. Что насчет него, Самбо?

— Он был из Шотландии, — сказал Ингрэм, пристально вглядываясь в искаженное яростью лицо Эрла. — Лет шестидесяти. Любитель музыки. Спросил, не хочу ли я пойти с ним завтра на концерт. Я конечно ответил, что с удовольствием. И мы отправились. Потом он повозил нас с приятелем по Лондону. По пригородам, где стояли ровные ряды маленьких кирпичных домиков с цветами в палисадниках. Провез по Пикадилли, отвез в Истэнд, где люди так бедны, что им не удается даже выпить. А потом показал маленькие английские пабы, где подавали джин и виски. Он здорово знал историю и говорил, что англичанин по имени Дизраэли однажды сказал: " — Хорошее существует в жизни только для немногих — для очень немногих». Мысль эта шотландцу не нравилась. Потом он отвез нас на вокзал Паддингтон и мы вернулись в свою часть. — Ингрэм уронил нож на стол. — Вот и вся история про англичан.

— А почему он выбрал вас? В нем было что–то странное?

— Я не могу сказать.

— А как насчет девочек? Как насчет баловства со шлюхами, Самбо?

Ингрэм отвел взгляд: он не в силах был видеть бессмысленной ярости, залившей лицо Эрла. " — Почему? — горько подумал он. — Почему я должен оправдываться за грехи десятилетней давности?»

— Я рассказал достаточно, — отрезал он, неожиданно почувствовав презрение к самому себе и к Эрлу. — Я никогда не брал в Англии ничего, если мне не предлагали. На блюдечке с голубой каемочкой.

— Тебе удалось избежать настоящей войны. Ты служил не в армии, а в раю.

— На меня надели солдатскую форму и посадили на корабль. Что я должен был делать? Выпрыгнуть за борт и плыть на фронт с ружьем в зубах?

Эрл встал и вернулся к окну, снедаемый беспричинной злостью.

— Ты должен был оказаться рядом со мной, Самбо, — сказал он. — Чтобы увидеть войну. Я покинул штаты рядовым. А четыре года спустя стал сержантом. Только дюжина ребят из нашей части прошла всю войну. Остальные погибли — либо в Африке, либо во Франции, либо в Германии. Каждый раз, когда возникал избыток Пурпурных Сердец (американский орден — прим. пер.), нас посылали на передовую.

— Ты служил в Первой дивизии?

— Ты о ней слышал, да?

— Конечно. Эта часть прославилась по–праву.

— Ты правильно думаешь. — Он хромал взад–вперед по комнате, распираемый воинственной гордостью. — В нашей части собрали лучших в мире парней, а потом половину из них угробили, чтобы её прославить. Представляешь, все офицеры, которые плыли вместе с нами из Штатов, погибли в боях. Командир, начальник штаба, четверо вторых лейтенантов. Все погибли в бою. — Эрл двинулся к дивану, неожиданно ощутив растерянность и усталость. Его настроение изменилось и смягчилось; казалось, что холодный клубок злости в груди растаял. — Один из наших вторых лейтенантов был совсем мальчишкой, — он медленно покачав головой. — Парня звали Мердок. Он играл в футбол в Санта Кларе. Боже мой, он был настоящим атлетом. Природа дала ему все. Прекрасная внешность, дивная улыбка. Его никогда ничто не обескураживало. Думаю, его можно было назвать настоящим оптимистом. Он постоянно всех подбадривал. И погиб во Франции. Пуля прошла прямо через каску, вошла сзади и вышла спереди. Когда мы его перевернули, парни стали богохульствовать — так ужасно было видеть его жутко изуродованным.

Эрл забыл про Ингрэма, забыл про холодную комнату с отвратительной больничной вонью, забыл о том, что придется умереть, если полиция его поймает; все это вытеснили гордые и болезненные армейские воспоминания. Никаких сомнений, это были лучшие дни в его жизни. При всей грязи и мерзости войны лучшего времени он не знал.

Эрл уже тогда это понимал, как и все вокруг, хотя стыдился признаться в том, что испытывает на самом деле. Даже бои он воспринимал не так, как остальные. Схватки делали его лихим и отчаянным, но страха не было; было скорее ощущение, как во время катания на американских горках, причем настолько сильное, что почти непереносимое. Вот почему временами он кричал и вопил, как безумный. Просто для того, чтобы отвести душу…

Они провели вместе пять долгих лет, отметив их могилами, протянувшимися вдоль всего пути от самой Африки. Они составляли воинскую часть, которой они что–то отдавали и что–то от неё брали, — нечто большее чем просто сто пятьдесят пехотинцев. Затем часть расформировали, и бойцы рассыпались по всей стране. И ни от кого он не дождался ни открытки, ни звонка, ничего, что могло бы оживить воспоминания. Словно никогда ничего и не было.

Однажды в Давенпорте, в штате Айова, Эрл встретил парня из своей части — Хильстуттера, крепкого сообразительного парня, хорошего солдата. Хильстуттер не изменился, просто чуточку растолстел, и все. Они стояли на тротуаре и разговаривали, Хильстуттер в ответ на слова Эрла кивал и поддакивал: — Да, это была ужасная ночь, — или — Интересно, а что случилось с этим–как–его? — и продолжал кивать, пока Эрл горячо вспоминал золотые армейские денечки. Потом Хильстуттер сказал: — Ты совсем не изменился, сержант. И прекрасно выглядишь, — пожал ему руку и взглянул на часы. — Пора домой, к жене…

И все. Эрл смотрел ему вслед, наблюдая, как невысокий крепыш спешит по улице, точно так же, как тысячи людей в этом городе. После того, как они прослужили вместе пять долгих лет, все свелось для Хильстуттера к самому простому: привет, рукопожатие, прощай.