Сейчас он без остановки расхаживал по комнате.

— Проясняется, — сказал он, глядя на солнечные зайчики на ковре. Неплохой день для охоты.

— Может снова пойти дождь, — возразил шериф. — Любите охоту?

— У меня не было особых возможности ей заняться. — Они так много говорили о деле, которым занимались, что перемена темы стала большим облегчением. — Но в прошлом году удалось поохотиться в Джорджии на индюков. Очень специфическое занятие. Они бегают быстро, как лошади, и могут услышать хруст сломанной веточки за тысячу футов. Сидят на дубе или на сосне в двадцати футах у вас над головой и кажутся большими, как грузовой самолет. А потом исчезают. Скрываются. Разукрашены всеми цветами радуги — и зеленым, и золотым, и черным — и просто исчезают из виду прежде, чем успеешь поднять ружье.

— Интересно, — протянул шериф, доставая трубку. В его тоне слышались одновременно интерес и скептицизм — реакция истинного охотника. — Наши фазаны ничего особенного не представляют, но хорошие стрелки приезжают сезон за сезоном, и число их не уменьшается.

— Ваша дочь мне рассказывала. Она, оказывается, тоже любительница. Келли рано утром заезжал в дом к шерифу и Ненси наспех накормила его завтраком.

— Я, бывало, брал её на охоту ещё маленькой, — усмехнулся шериф. — Не знал, что она по–прежнему этим интересуется. Дочка неплохо стреляла. — Он медленно покрутил в руках трубку. — Думал, она позабыла все вместе с джинсами и кедами. Когда девушки начинают заниматься лентами и юбками, их уже не прельщает беготня с ружьем по полям.

— Может быть, вы правы, — Келли тактично уклонился от определенного ответа; он заметил некоторую напряженность между шерифом и дочерью и не собирался вмешиваться в в их отношения. Утром она встретила его очень доброжелательно, выглядела доверчивой и весьма привлекательной в белом свитере и черных брюках, её светлые волосы были завязаны сзади в конский хвост. В субботу ей не нужно была идти в свою контору. Они поговорили об охоте и рыбной ловле, о местах, которые оба знали в Нью–Йорке, и Бог весть о чем еще, в кухне было тепло, запах дыма их сигарет смешивался с ароматом бекона и кофе. Он слушал её с пониманием и уместным сочувствием постороннего человека. Понял, что ей хочется поговорить, и слушал…

Шериф все ещё крутил в руках трубку.

— Мы с Ненси в общем–то очень близки, — сказал он, словно защищаясь. Но иногда… — Шериф твердо посмотрел на Келли, словно доверяясь ему, но отказываясь просить помощи. — Иногда я не могу её понять. Может быть, я слишком замкнут.

Шериф колебался; не в его обычае жаловаться постороннему на личные проблемы. Келли ему нравился, он доверял ему, но тот оставался посторонним.

— Не знаю, — буркнул он, вынужденный признать поражение. — Мне хотелось бы с ней поговорить, помочь всем, чем могу. Но просто не знаю, как это сделать.

— Она сама в состоянии себе помочь, — возразил Келли. — Вы можете поддержать её, но и только. Она должна забыть его — и за неё вы этого не сделаете.

Шерифу понадобилась пара секунд, чтобы понять, что имел в виду Келли. Потом он сказал: — Да, — и провел рукой по губам, преодолевая болезненную судорогу, которая свела горло. Так вот в чем дело… Почему же она не сказала?

— Она права, — поспешил сказать Келли, неправильно истолковав горечь, появившуюся в глазах шерифа. — Если ему не хватило ума её удержать, то не стоит и говорить о нем. — Тут он замялся, щеки неожиданно залил румянец. Раз старик не знал… — Посторонний всегда лучшая жилетка, чтобы выплакаться, — сказал он, проклиная себя за бестактность.

— Почему же она мне не сказала? — так тихо произнес шериф, что Келли пришлось наклониться вперед, чтобы разобрать его слова. — Вот чего я не понимаю…

Келли готов был откусить себе язык.

— Мне ужасно жаль. Я думал…

— Естественно. Естественно, когда девушка говорит своему отцу. Кстати, кто он такой? Или вы предпочитаете хранить её секреты?

— Не имеет обижаться, — спокойно заметил Келли. — Ни на нее, ни на меня.

Шериф был несколько обескуражен его тоном; немногие отваживались так с ним разговаривать, особенно когда он был раздражен. Потом устало улыбнулся:

— Вы правы. Извините меня.

— Она познакомилась с ним в Нью–Йорке. Около года они встречались. А потом все изменилось. По его вине. — Келли поднял руку, останавливая вспышку шерифа. — Ваша дочь отнеслась к этому как взрослый человек. Никаких сцен, никаких обвинений, никаких ответных глупостей. Она просто собрала свои вещи и уехала домой.

— Я её не понимаю, — беспомощно развел руками шериф. — Но это не её вина, верно? Это моя вина. Я просто не понимаю.

— Вы не единственный, кто говорит такое о женщине, — Келли с радостью прикрылся этой банальной истиной. Он не доверял слишком детальным разбирательствам семейных конфликтов. Не доверял людям, предлагавшим их быстрые решения. Пустые разговоры об эдиповых комплексах заставляли его чувствовать себя неловко. Анализ постороннего зачастую мог быть правильным, но это ничего не значило. Крупная дробь обычно куда–нибудь да попадает. Такой дробью можно убить и шершня, но нельзя остановить их рой.

Все само собой образуется. Он верил в эту философию, так как считал, что в жизни всегда есть место надежде; и сам научился надеяться и ждать.

Пусть отношения у них не складывались. Но ничего, все образуется. Шериф был очень требовательным человеком, причем сам этого не сознавал. С годами он рос все выше и выше, и теперь был чертовски далеко от земли. Ему следовало вернуться на землю — сменить грязные пеленки, нечаянно получить в глаз болтающейся маленькой ножкой, спрятать в бумажник несколько новых фотографий малыша. Келли прекрасно понимал, что решение её проблем поможет и ему. То, что сделает её счастливой, сделает счастливым и его. Кому–то повезет — такое дело щедро вознаграждается. Только спешить не следует; нужны терпение и известное чувство юмора.

Услышав шаги на лестнице, шериф поспешно встал, стараясь выбросить их разговор из головы. Келли сказал:

— Позвольте мне поговорить, не возражаете? Похоже, я догадываюсь, в чем состоят их трудности.

Шериф кивнул; за последне время его уважение к Келли резко возросло.

— Действуйте.

Врач открыл дверь, пропуская дочь в комнату.

— Садись, дорогая, и устраивайся поудобнее, — сказал он. — Это много времени не займет, верно, шериф? Мы рассказали все, что смогли вспомнить.

— Постараемся закончить поскорее, — шериф улыбнулся девушке. — Вам полегчало после того, как немного вздремнули?

— Да, спасибо. — Она устроилась на диване, подобрав под себя ноги в шлепанцах; девушка выглядела милой, юной и отдохнувшей, но по крепко стиснутым пальцам Келли видел, что она нервничает.

Достав блокнот, он сел поближе к ней.

— Кэрол, я полагаю, вам известно, что такое подсознание?

— Ну, более — менее.

Келли улыбнулся.

— Хороший ответ.

Он понял, что за внешней сдержанностью прячется напуганный ребенок; он видел, как быстро бьется жилка у неё на горле, и также быстро поднимается ещё не оформившаяся грудь.

— Однажды я был влюблен в чудесную девушку, — сказал он, но сделал это так, что ничто в его голосе не позволяло расценить замечание, как неуместное.

— Что? — переспросил шериф, уставившись на него.

— Это было давным — давно. Но она была красавицей, Кэрол.

— Да? — Казалось, её это заинтересовало. — И как же она выглядела? Блондинка, брюнетка или как?

— Не помню, — сознался Келли. — Я был ей совершенно очарован. Там был ещё один парень, весьма симпатичной наружности и при деньгах, поэтому меня она просто не замечала.

— И сколько же ей было лет? — с некоторым сомнением спросила Кэрол.

— Ей было десять, — ответил Келли, — но для своего возраста она была весьма капризной и балованной.

— Вы шутите!

— Нет, я серьезно, Кэрол, — тихо сказал Келли. — Я говорю очень серьезно. Я не помню, как она выглядела, потому что не хочу этого. Часть моего сознания просто прячет её от меня, чтобы не вызывать беспокойства. Кэрол, мы забываем вещи, даже не зная, что забыли — это наш своеобразный предохранительный клапан, защитное устройство, которым все мы пользуемся, не сознавая этого.