Заболев гриппом, он сказал:

—     Пожалуй, мне стоит показаться доктору Бизу. Как вы думаете, Селеста?

Поскольку грипп никак не проходил, я ответила, что он совершенно прав и ему обязательно нужно подлечиться, да и работать надо бы все-таки поменьше. Он позвал доктора Биза, но не внял моим словам о работе.

Доктор Биз приходил несколько раз. Сначала он прописал лекарства, которые г-н Пруст не стал принимать. Из-за того, что грипп наложился на астму, ему было трудно дышать, и его мучили страшные приступы кашля. Тогда доктор Биз реко­мендовал уколы камфарного масла для очищения легких. Но г-н Пруст отказался и от этого.

Сегодня мне уже понятно, сколь роковым оказалось его нежелание лечиться в эти последние недели. Доктор Биз говорил мне: вначале это был обыкновенный грипп. Если бы он согласился на уколы, воспаление в легких и бронхах прекратилось бы, и тогда при полном покое и в тепле он, несомненно, поправился бы. Но для г-на Пруста лишь он сам был для себя единственным авторитетом. Никто не мог прину­дить его к тому, чего он не хотел. Я думаю, с того дня, когда он сказал мне, что его труд теперь может выйти в свет, поддерживающая его прежде воля к преодолению недугов уже исчерпала себя, хотя, несомненно, он не собирался умирать. Но когда г-н Пруст написал слово «конец», пружина ослабла.

Помню, как прописывая камфару, доктор Биз сказал:

—     Мэтр, уверяю вас, этот грипп — совершеннейший пустяк. Если вы по­слушаетесь меня, через неделю все будет в порядке.

И мягкий, хоть и затрудненный голос г-на Пруста:

—     Милый доктор, я должен отправить эти корректуры, их ждет Галлимар.

—     Но сначала все-таки вылечитесь, а потом занимайтесь корректурами.

Доктор Биз оставил нам свои назначения. Как всегда, г-н Пруст велел мне ку­пить все лекарства. У нас это было правилом — все предписанное, даже если он не намеревался  употреблять его, покупалось, а потом выбрасывалось. Но ампулы с камфарным маслом я все-таки не взяла — г-н Пруст в принципе не терпел уколы.

Видя упрямство больного и дальнейшее ухудшение бронхита с кашлем и прерывающимся дыханием, доктор Биз решился пойти к своему другу и однокаш­нику по университету профессору Роберу Прусту и сказал ему:

—     Ваш брат не хочет лечиться. Он продолжает работать в ледяной комнате, которую нельзя топить из-за его астмы. Только вы можете повлиять на него. Любой ценой нужно хоть что-то сделать, иначе болезнь может развиться до такой степени, когда будет уже поздно. Но моего авторитета здесь не хватает.

В тот же вечер профессор Робер Пруст приехал на улицу Гамелен. Произошла тягостная сцена. Сначала меня удивил этот визит: доктор Биз ни полусловом ни о чем не намекнул мне. Уже потом он сказал: «Это был мой долг. Я боялся воспаления легких».

Профессор пытался убедить брата. Г-н Пруст рассказывал мне об их разговоре:

—     Милый Марсельчик, ты просто обязан лечиться. Я врач и твой брат, и то, что я говорю, только на благо тебе и твоей работе тоже.

Но, ничего не добившись, он закончил такими словами:

—     Значит, тебя надо лечить без твоего согласия. Это очень не понравилось г-ну Прусту:

—     Как? Ты хочешь заставить меня?

—     Я ни к чему не хочу принуждать тебя, милый Марсельчик. Я хочу только, чтобы ты переселился из этого ледника. Здесь, совсем рядом, есть великолепная клиника Пиччини, теплая, с прекрасными врачами. У тебя будет сестра для всего необходимого. И ты моментально вылечишься.

—     Мне не нужны твои сестры. Меня понимает только Селеста, и никто ее не заменит.

—     Но тебе оставят и Селесту. Для нее рядом будет комната.

На это г-н Пруст не стал «орать», как потом рассказывали, но очень рассер­дился:

—     Уходи, я не желаю тебя видеть. И не возвращайся, если ты хочешь при­нуждать меня.

Профессор Робер Пруст ушел. Он не показал мне виду, но, думаю, был потря­сен. Все-таки он просил предупредить его, если брату станет хуже.

Сразу после его ухода г-н Пруст позвал меня. Еще до того, как рассказать об их разговоре, он объявил:

—     Дорогая Селеста, не впускайте больше ни моего брата, ни доктора Биза и вообще никого. Мне нужны только вы.

Затем пересказал случившееся. Я возразила:

—     Сударь, но ваш брат не собирается ни к чему вас принуждать. Все, что он говорит, это лишь для вашего блага.

—     А я говорю, что хочу поступать так, как хочу, до самого конца.

—     Неужели, сударь, вы действительно так думаете? Если придет ваш брат, я не смогу не впустить его.

—     Делайте, как вам сказано, Селеста.

И он повторил еще раз:

—     Мне нужны только вы, и я запрещаю вызывать доктора Биза.

Было видно, как сильно он взволнован. Войдя, я застала его сидящим на по­стели.

В тот же день, успокоившись — а совсем не в самые последние дни, как гово­рили, — он еще раз сказал мне то, что говорил совсем давно по поводу уколов:

—     Это просто ужасно. Как только врачи могут так мучить больных этими впрыскиваниями... и ради чего? Чтобы продлить жизнь? Еще десять минут, еще полдня жалкого существования?

И он еще раз повторил:

—     Селеста, обещайте, что никогда не позволите колоть меня.

—     Ах, сударь, но кто я такая? Никто. Вы прекрасно знаете, что врач придет только по вашему желанию. Вы все решаете сами, и никто насильно не станет делать вам уколы. Я обещаю это.

Мне всегда говорили, что я сделала для него все, насколько это было в моих силах, и мне не в чем упрекнуть себя. Но у меня остается какое-то раскаяние за то, что в последний день все-таки нарушила данное слово — без ведома г-на Пруста вызвала доктора Биза и позволила сделать ему укол.

Весь его конец был для меня сплошным кошмаром. Поль Моран писал обо мне госпоже де Шамбрен, дочери Пьера Лаваля: «Остается лишь удивляться, как она только держалась на ногах». А что тогда говорить об этом несчастном теле под одеялом, сотрясавшемся от кашля и удушья и в то же время истязавшем себя не­умолимым стремлением закончить свою работу.

Болезнь его мучила больше месяца, сильнее всего — сухим кашлем. Он гово­рил мне:

—     Я больше не могу, Селеста. У меня совсем нет сил. Я задыхаюсь.

Но кашель и удушье становились все хуже и хуже. Иногда он отрывался от корректуры и обращал на меня свой прекрасный глубокий взгляд:

—     Если бы вы знали, как мне плохо, Селеста...

Это была не жалоба, а какое-то мягко отвлеченное подтверждение факта. Я умоляла:

—     Сударь, ну отдохните же!

—     Нет, нет, я еще не кончил. И тут же с сияющей улыбкой:

—     Но вот увидите, сами увидите, дорогая Селеста... я лучший врач, чем все эти доктора...

Он не только уже давно ничего не ел, но иногда даже не пил свой кофе. Я пы­талась уговорить его выпить горячего молока, чтобы хоть как-то сопротивляться холоду в комнате. Но чаще всего он не соглашался даже на это. У него не было ни­каких других желаний, кроме желания работать. Попросив настойки, он только смачивал губы и тут же отдавал мне стакан. То же и с компотами, которые он иногда спрашивал, но лишь еле-еле притрагивался. Конечно, из-за жара ему ничего не хо­телось, кроме холодного пива, что при его состоянии и температуре в комнате было чистым безумием. Но для него ничего не могло быть хуже возражений. Он их просто не переносил, и один его укоряющий взгляд мог заставить хоть кого пролезть в иголь­ное ушко. Одилон бесчисленное количество раз ездил по ночам на опустевшую кухню «Рица» за холодным пивом.

Дойдя до последней степени истощения, г-н Пруст почти перестал говорить. Я ловила знаки и взгляды, чтобы понять его желания. Или он писал маленькие бу­мажки. Я уже настолько привыкла к этому, что успевала прочитывать их, пока он выводил буквы; я хорошо понимала его не очень-то разборчивый почерк.

Сколько я выбросила этих листочков — за годы их набралось бы на целую книгу! Часто он выражал нетерпение, когда что-то, по его мнению, задерживалось. Например: «...иначе я совсем рассержусь», — но при этом все-таки смотрел на меня с улыбкой.